Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

5

Мне хотелось выхватить из своей почти тридцатилетней жизни в советском театре то особенное, что делает театр советским, и то, когда–то очень взволновавшее меня, что остается важным по сей день.

По моему горячему убеждению, важным остается, что все большие начинания советских художников театра шли от народной жизни. Когда Александр Афиногенов писал своего «Чудака», а МХАТ II ставил эту пьесу, театр ломился от зрителей, потому что пьеса была жизненной, а не надуманной, задевала за живое и вела человека к борьбе за лучшую действительность, а не уводила от действительности. Когда Константин Симонов, почти через двадцать лет, написал своего «Парня из нашего города» и театр Ленинского комсомола поставил эту пьесу, повторилось все, что делал со зрителем афиногеновский «Чудак».

Стихийно, может быть, чутьем людей, влюбленных в свою жизнь, мы — то есть молодые авторы, постановщики, актеры — создавали теорию, краеугольным камнем которой являлось позитивное начало жизни, ведущий, сильный, достойный восхищения новый человек; а вокруг него группируются другие лица драмы по всем законам.

Жизнь беспредельна. Можно бесконечно видоизменять сюжеты пьес в соответствии со временем, которое диктует современные ему сюжеты, но утрачивать принцип ведущей роли позитивного начала, по–моему, означает уход от лучших наших традиций.

Зло остается злом. Позвольте говорить элементарно. Без зла нет драмы, без борьбы нет действия, искусство воспевания есть ода, дифирамб, торжественное послание — все это так, и переделать этого нельзя, а главное, переделывать не нужно. Но если зло ведет, главенствует, определяет драму, а добро страдает, страдая борется и побеждает, то что тут нового? И во всем мире так. И сто лет тому назад на этот лад писались драмы.

Знаю, как бесконечно сложно создается новое, как трудно драматургу дается позитивный элемент. Советский театр, советский кинематограф тем и знамениты, что они открыли двери в перспективный мир, в котором поднялся во весь рост прекрасный человек. Все наше будущее в этом перспективном мире, который есть социализм, есть коммунизм, есть новая эра человечества.

1957

Заметки о книге Герберта Уэллса «Россия во мгле»

Хорошо, что книга Герберта Уэллса «Россия во мгле», впервые изданная в Советской России при жизни Ленина, вышла вновь огромным тиражом. Надо эту книгу всячески рекомендовать нашей молодежи, как интересный, очень поучительный и современный в этом смысле литературный документ начала 20‑х годов, вызывающий большие и серьезные раздумья.

Наши молодые люди Уэллса начинают читать рано, еще в школьные годы, привязываются к нему, любят его не только за поразительную фантастику, но и за живой, светлый ум, пронизывающий его великие фантазии. Я не боюсь слова «великие» потому хотя бы, что такой роман, как «Борьба миров», есть поразительное предвидение будущего, если, конечно, это произведение не понимать в буквальном смысле слова, как войну марсиан с людьми Земли. Поэтому молодых читателей должны будут заинтересовать хотя и искренние, но странно противоречивые самодовольно–заносчивые, в общем трагикомические суждения знакомого им с детства писателя. Но, что самое главное, эти суждения должны непременно научить кое–чему… во всяком случае, остеречь от риска попадать в жизни в положение наивных и смешных «пророков».

Вместе с тем книга правдиво рассказывает о чудовищно тяжелом положении, о разрухе и голоде в нашей стране после многолетней изнурительной войны, в которую ее втянули русский царизм и европейский империализм.

Наша молодежь в некоторой своей части живет без оглядки на прошлое, не умеет сравнивать, ценить явления по их историческому значению. А Герберт Уэллс рисует честно, без особых преувеличений начало 20‑х годов в Москве и Петрограде, притом верно объясняет причины катастрофической экономической разрухи с ее голодом, холодом, страшной нищетой, невероятными жизненными условиями, от которых при чтении книги берет оторопь.

Но главное, что хочется еще раз подчеркнуть, — это урок, который сам собой побуждает нас на серьезные размышления, урок, объективно определяющийся во времени и тем же временем заостренный.

Для меня это старые раздумья. Примерно двадцать лет тому назад, принимаясь за работу над будущей пьесой, названной потом «Кремлевские куранты», я долго размышлял над строками этой книги. Мне надо было представить себе ход беседы Уэллса с Лениным. Как известно, после этой беседы Ленин сказал: «Какой мещанин, какой филистер!»

Теперь же, в новом издании, в приложении, можно познакомиться с пометками Ленина на книге Уэллса. Пометки эти показывают, что Ленин видел в Уэллсе не только одно филистерство и, если можно так сказать, всемирное мещанство. Из подчеркнутых мест видно, что Ленина интересовало в книге Уэллса и верное и неверное, и тенденциозное до неправды и честное до разоблачения злобной клеветы наших врагов на Советскую Россию. Конечно, я не думаю, будто Ленин, подчеркивая текст книги Уэллса, делал это, «добру и злу внимая равнодушно». Нет, Ленин чуток, зорок, точен. Он как бы учит нас, как надо изучать явление, объективно существующее, во всех его противоречиях, гранях, оттенках. Ленин видит, что произведение Уэллса направлено против марксизма, более того, враждебно марксизму, пронизано обывательской косностью неверия в реальное осуществление идей марксизма; но одновременно Ленин не упускает из виду положительные наблюдения Уэллса, верные и честные мысли его. И все это вновь и вновь наводит на глубокие раздумья. Опять перед глазами предстают великий по широте громадного ума русский гений революции и большой представитель западной интеллигенции со всей его узостью ограниченного ума.

Вот один только пример. Но какой великолепный! Рука Ленина при чтении книги Уэллса выхватывает, выделяет следующее место:

«Марксистская теория подвела русских коммунистов к идее «диктатуры классово–сознательного пролетариата», а затем внушила им представление — как мы теперь видим, весьма смутное, — что в России будет новое небо и новая земля. Если бы так случилось на самом деле, это было бы подлинной революцией в жизни человечества. Но судя по тому, что мы видели в России, там по–прежнему старое небо и старая земля».

Уэллс, видимо, рассчитывал «убить» марксизм этой иронией. Как писатель–фантаст, он взял для выражения своей иронии небо и землю. И, опять–таки как писатель–фантаст, он твердо верил в то положение, что мечты о новом небе и новой земле есть мечты фантастические, мечты утопические, несбыточные, о реальности которых говорить смешно. Притом не обошлось без демагогии. После Октябрьской революции прошло каких–нибудь два года. Как можно было предъявлять русским коммунистам требования столь огромной глубины и размаха, чтобы говорить о новом небе и новой земле в те страшные времена?! Но Уэллс позволил себе этот выпад, по–видимому, потому, что русских коммунистов считал людьми временными, пусть честными, но несерьезными, над которыми можно посмеяться без всякой ответственности, как шутят над детьми. И пошутил, как видите… И бросил фразу, которая теперь звучит как символическая шутка и насмешка над самим автором.

Пришло время, отнюдь не отделенное от времени Уэллса долгими столетиями, и есть новое небо и новая земля в той стране, для которой писатель вообще не предвидел никакого обновления без иностранной, в первую очередь американской, помощи… В той стране и у того народа, который представлялся Уэллсу народом безнадежным, о чем он не раз говорит в своей книге, созданы ранее не слыханные вещи, и эти вещи на родине самого Уэллса признаются реальностью нового неба и новой земли.

Ленин не прошел мимо этих четырех слов, остановил на них свой бесконечно мудрый взор, выделил их и оставил нам еще одно удивительное свидетельство своей гениальности.

Новое небо, новая земля…

Это удачные и точные слова, которые мы понимаем как слова знаменательные, то есть определяющие сегодняшнюю действительность Страны Советов. Нам с вами теперь вообще нетрудно критиковать Уэллса и видеть через огромное увеличительное стекло времени все его заблуждения и ошибки. Но тогда у нас на земле был смертельный поволжский голод, а в небе не то что не проносились искусственные спутники Земли, но даже порядочных самолетов не было. Не пропустить этих слов тогда, выделить их, понять всю символическую несостоятельность иронии Уэллса значило безраздельно верить в новое небо и новую землю.

Гений Ленина несовместим с безволием, с упадком творческого света в самые страшные минуты истории. Гений Ленина несовместим с сомнениями, гений Ленина — это сама вера. И Уэллс в этом смысле полярен Ленину. Пусть он был не гениален, не одарен, как Ленин, но ведь он имел все интеллектуальные данные называться незаурядным представителем западной интеллигенции, западной цивилизации. И здесь — полярность. Прошло время — и он выглядит как шутник, который на знает, над чем шутит. В его острословии и шутках, покрытых налетом умственного скептицизма, мы видим пустоту души, которая не знает света веры в человечество и блистает самодовольством мещанской ограниченности.