Подруги - Фэй Уэлдон

И с наступлением темноты они отправились за елками. Отец Линды, два ее брата и Брайен, в свадебную ночь. Падал легкий снежок. Они взяли лопаты, взяли у соседа повозку и поехали за десять миль в заповедник Комитета лесного хозяйства. Между опорами электропередач от холма к холму тянулись провода, по ним к добрым людям в Эксетер приходил свет от атомной электростанции, и здесь под проводами, засучив рукава, они стали по-воровски выкапывать елки. Красивые, здоровые, стройные деревца, с сильными корнями. Брайен копал, смеялся и снова копал. Дело было рискованное, заповедник охраняли патрули с собаками, а Брайену казалось, что он наконец делает что-то разумное и полезное. Джоунзы остались довольны силой и рвением своего новоприобретенного родственника. Хотя шел снег, глава семейства снял куртку и, аккуратно свернув, положил на землю рядом с Брайеном, присевшим отдохнуть; безотчетным движением Брайен сунул руку во внутренний карман куртки — вот они где, его серебряные запонки. Он не взял их и ничего не сказал. Что тут скажешь?

Вряд ли собаку специально натаскали пачкать в доме: у них не хватило бы ума. Просто, когда началась суета, такой предлог грех было упустить. Брайен подумал, что миссис Джоунз вполне могла дать собаке слабительного, чтобы уж наверняка.

Когда они вернулись домой, возбуждение от усталости и отчаяния улеглось, и Брайен сразу сник. Они привезли около пятидесяти елок и выгрузили их на заднем дворе. Миссис Джоунз уже выставила на улицу старое жестяное корыто с кипятком. Бельмастый брат связывал елки, и шпагат врезался в живую зелень хвои. Миссис Джоунз опускала корни в кипяток, а косой брат складывал елки снова на повозку. Рядом стояла Линда и спокойно смотрела на это убийство.

— Что вы делаете? Зачем? — закричал Брайен, но дул сильный ветер, мела поземка, булькала вода, а в доме надрывался стереопроигрыватель, чтобы никто не догадался, каким гнусным делом они заняты. Пел Клифф Ричард. Брайену чудилось, что он слышит стоны умирающих деревьев.

— Обдаем их кипятком, — удивленно ответила Линда.

— Но зачем, зачем?!

— Все так делают.

— Ну какая вам разница! — кричал он. — Вы же ничего не потеряете, если у елок останутся корни и они потом будут расти!

— Корни всегда обдают кипятком, — сказала Линда, глядя на него как на полоумного. — Так надо.

Она откровенно считала его идиотом и презирала; да, она одурачила его, поймала в свою западню, хотя он был старый и умный, а она молодая и толстая.

Тяжело ступая, Брайен ушел в дом, поднялся в спальню, лег и заснул. Даже во сне он чувствовал запах ошпаренной древесины и покалывание попавших на простыню обрывков целлофановой кожуры от сосисок. Когда Брайен проснулся, рядом спала Линда. Он ощутил скользкое холодное прикосновение ее ночной рубашки из светло-вишневого нейлона, отделанной коричневатыми нейлоновыми кружевами. Брайен спустился вниз и по телефону-автомату позвонил Алеку.

— Думаю, я наконец нашел, что искал, — сказал Брайен, и это была сущая правда. Случай связал его с чудовищными людьми, завел в чудовищную дыру, и случай же открыл ему давно известную истину, которую он почему-то так долго не мог понять, — человеческую природу не переделаешь.

— Я собираюсь недолго пожить здесь с женой, — продолжал Брайен. С женой! Конец всем его честолюбивым стремлениям и порывам: старые раны вскрыли так внезапно и беспощадно, что ему казалось, будто он прошел через все муки чистилища.

— Здесь ближе к земле, — сказал Брайен и почувствовал, как где-то глубоко внутри поднимается то лихорадочное возбуждение, которое охватывает писателя перед работой; и не так уж важно, что его вдохновили коровы, и сидр, и линии электропередачи, и добрые простые деревенские люди. — А вдруг я смогу здесь писать по-настоящему?

— Ну и ну! — только и сказал Алек. Он делался все немногословнее, зато все речистее становилась его свора писак.

ЭНДЖЕЛ, ВОПЛОЩЕННАЯ НЕВИННОСТЬ

Есть женщины, одинаково несчастливые с определенным типом мужчин — извечно, из столетья в столетье, из поколения в поколение: несчастье это передается от матери к дочери, питаясь живительной влагой из глаз растерянных девушек, черпая новые силы в сухих глазницах старух, которыми станут юные существа, — и от воспоминаний ушедшей любви остаются лишь слезы и нестерпимая боль, которую нужно вынести молча, иначе сердце перестанет биться от муки.

Лучше бы оно остановилось.

Просыпаясь среди ночи, Энджел слышит отчетливые шаги наверху, на заброшенном чердаке, и ей хочется разбудить Эдварда. Она протягивает к нему руку, но замирает в страхе разгневать его. Лучше ужас ночных привидений, чем день его молчаливого гнева.

Шажки, семенящие, дробные, бегут по потолку от невидимой точки над двуспальной кроватью, где лежат сейчас Энджел и Эдвард — он в безмятежном сне, она с широко распахнутыми глазами, — и снова спешат обратно: топ-топ, тук-тук-тук. Пауза — шум возни, шарканье по полу. Опять и опять, в том же порядке, раз, другой, третий. Тишина. Обычная, ненарушимая, полночная тишина.

Слишком явственно, слишком отчетливо для привидений. Во вселенной нет места для волшебства. Всему должно быть свое объяснение. Может, дождь?.. Едва ли. Сквозь задернутые портьеры проникает сиянье луны, а какой же дождь в лунные ночи? Ну, тогда, может быть, влага недавних ливней скопилась в каком-то забившемся желобе и, сочась теперь капля за каплей на стоящие на чердаке банки с краской, по капризу загадочного акустического эффекта стучит как шаги? Конечно! Энджел с Эдвардом поселились тут, в этом доме, недавно. Мансарду отремонтировать не успели, и облупившаяся штукатурка сыплется с покоробленной дранки. Но Эдвард займется и этим, дай только время. Он гордится своей сноровкой мастерового, а Энджел за год замужества выучилась восхищаться и ждать, подавляя в себе нетерпение. Эдвард — художник: живописец, а не маляр — и лишь недавно закончил художественное училище, где получил немало призов. А Энджел — счастливица, которую он полюбил и сделал своей женой. Этот дом в тихом сельском уголке, где поселились в уединении молодые, купил отец Энджел; здесь уродство большого города не мешает Эдварду пестовать свой талант, и Энджел — его вдохновенье — всегда рядом с ним.

Эдвард принял дар неохотно — скорей ради Энджел, чем ради себя. Отец Энджел, Терри, сочинитель боевиков, положил на имя маленькой дочери крупную сумму, увильнув таким образом от наследственных пошлин и налога на дарение. Эту подробность Энджел скрывала до самой свадьбы, и Эдвард считал ее самой обычной девицей из Челси[38] — секретаршей, официанткой из бара, а порою даже натурщицей.

И правда, как-то однажды, между делом, Энджел была моделью в художественном училище. Там и приметил ее Эдвард: Энджел, воплощенная невинность, сидела нагая на постаменте; волнистые белокурые пряди блестели в лучах мощных ламп, удлиненные веки с голубыми прожилками затеняли большие глаза, упруго торчали груди, а стыдливо приподнятое бедро вызывающе и упрямо скрывало светлую щетку густых коротких волос, отчего у Энджел сводило мышцы, а у студентов не получался рисунок. Так они утверждали.

— Если хочешь и дальше выставлять себя напоказ, — сказал он ей в кафетерии, — то уж по крайней мере не строй из себя невинность.

Красивый, улыбчивый, темноглазый, Эдвард привез Энджел к себе и весь вечер искушал ее ностальгическими записями Синатры, оставленными прежним жильцом, полунасмешливо, полусерьезно нашептывая любовные песни в украшенное жемчужиной ушко; теплое дыхание распаляло ее воображение, а крепкие зубы, словно бы невзначай сжимавшие нежную мочку, сулили немыслимое блаженство и муку.

Энджел не захотела остаться, он разозлился и отправил ее домой на такси, не уплатив за проезд. Энджел заняла у соседки по комнате и прорыдала всю ночь и весь следующий день, сидя на своем постаменте, и у нее так опухли глаза, что двум-трем студентам пришлось подчищать вчерашний рисунок. Но колено она опустила, в знак повиновения, и сразу почувствовала, как изменилось настроение в студии — от холодной ожесточенности к дружескому одобрению, — и догадалась, что Эдвард простил ее. Несмотря на то что она отдавала себя толпе, Эдвард простил ее.

— Выставляй себя сколько угодно, — сказал он в кафетерии, — я не против. В сущности, это даже меня возбуждает. Я только против ломанья. Энджел, тебе еще расти и учиться.

Чувства Энджел были уже настолько накалены, тело налито сладкой истомой желания, а разум так одурманен его обаянием, что она бы с радостью выполнила любую его прихоть, на людях и наедине. Но он встал и ушел, оставив ее платить по счету.