Кыся - Владимир Кунин

И снова приподнялась скатерть, и к нам заглянул Фридрих. Все-таки, интуиция у него развита безукоризненно! Любой старый Кот может позавидовать!

Я тут же сделал вид, будто трахаю Дженни. А что мне оставалось делать? Тем более, поза уже почти соответствовала…

Фридрих удивленно и уважительно сделал брови домиком, пробормотал почему-то по-французски «Миль пардон…», опустил скатерть и вернулся наверх — в круг родных, друзей и врага.

— Ну?! — я наложил свои клыки на шею Дженни.

О, черт меня побери… Что же я делаю? Ну а если она действительно не помнит? Не губить же такую девку понапрасну? Да еще такую симпатягу!..

— Сейчас… Сейчас!.. Я, кажется, вспомнила… — всхлипывая, провякала полузадушенная Дженни. — Мы приплыли из Петербурга в Киль… Потом целый день ехали в Мюнхен. А о пропаже груза он узнал на следующий день, рано утром…

Теперь у меня не было никаких сомнений — Гельмут Хартманн, Хозяин карликового пинчера дамского пола Дженни, муж Моники фон Тифенбах-Хартманн и зять САМОГО Фридриха фон Тифенбаха — был одним из главных «заказчиков» по переправке ста килограммов «нашего» кокаина из Петербурга в Мюнхен, а там Бог весть еще откуда…

Это он, Гельмут Хартманн — один из тех, у кого руки по локоть в крови моего Водилы!

Это на его совести должна лежать смерть нашего русского дурака-шоферюги — Лысого, ради нескольких тысяч вонючих долларов ввязавшегося в гнусную убийственную авантюру!..

Это он виновен в том, что милая худенькая еврейская мама Алика, эмигрировавшая из бывшего Советского Союза из-за Афганистана и Абхазии, из-за Карабаха и Грозного, мечтавшая уберечь единственного сына от всех наших грязных политических разборок, потеряла своего обожаемого Алика холодного и профессионального убийцу, именно здесь, на такой благополучной, сытой и якобы цивилизованной земле…

Я облизывал с ног до головы испуганную рыдающую Дженни, просил у нее прощения — дескать, все от нервов, все от нашего российского дурацкого неумения разрешать конфликтные ситуации путем мирных переговоров…

Я даже клялся ей в вечной любви (?!), а у самого в башке билась одна мысль — не справиться мне самому со всей этой хреновиной на их территории! Происходило бы это у нас на пустыре, или вообще в Питере, — другое дело. А тут, наверное, придется подключать полицию. Эх, Рэкса бы сейчас сюда, Рэкса!..

— Что же ты молчала до сих пор… милая? — как можно мягче спросил я у этой великосветской дурочки, в последнее мгновение заменив слово «кретинка» на слово «милая». — Владеть такой информацией!.. И спокойно сидеть и ждать у моря погоды… А если бы ты меня не встретила? Это же страшно подумать!

— Я знала, я знала, что обязательно встречу тебя!.. — восторженно пролепетала она и снова стала валиться на спину.

Но поняв, что у меня сейчас нет никакого желания «слиться с ней в едином экстазе», как когда-то говорил Шура, она перешла на совершенно деловой тон:

— Боже мой, Мартынчик! Ну, подумай сам, — кому я могу все это рассказать? С Людьми я не умею разговаривать, а этому болвану, к которому по настоянию врача меня все-таки водили на случку, — так ему бесполезно что-либо вообще говорить…

— Какому еще «болвану»? — удивленно спросил я.

— К такому же, как и я, карликовому пинчеру — Принцу. И стоило это пятьсот марок! Представляешь себе?! Только потому, что у него выставочных медалей в сто раз больше чем мозгов. Полный идиот! Кстати, к тому же — истерик и импотент. Я пыталась объяснить Монике, что она выбрасывает пятьсот марок на ветер, но она меня не поняла. Меня вообще никто, кроме тебя, Мартынчик, не понимает…

Придя в себя от испуга и неожиданности, Дженни еще что-то такое болтала, но я уже слушал в полуха.

В голове вертелись и переплетались в тугой клубок мысли о том, как защитить Фридриха…

…как уберечь Монику!

…как связаться с полицейским Рэксом?

…как, в конце концов, мягко выражаясь, «нейтрализовать» Хартманна и Мозера?

— Скажи, пожалуйста, ты любишь Монику? — спросил я у Дженни, прервав ее на весьма лестной для меня фразе, в которой она сравнивала достоинства и размеры моего «мощного и роскошного члена» с «полустоячими и плюгавенькими» достоинствами и размерами члена этого пинчера Принца, обвешанного медалями и дипломами всех Собачьих выставок планеты.

— Что?.. — переспроила Дженни.

Она все еще пребывала в сфере половых оценок и размышлений, и не слышала моего вопроса.

— Я спросил — любишь ли ты Монику? — разозлился я.

— Очень! — искренне воскликнула Дженни. — А Гельмута — видеть не могу!

Ох уж эти мне высокородно-экзальтированные особы! Проще надо быть, милые дамы, проще…

— Прекрасно, — сказал я. — А как ты относишься к Фридриху фон Тифенбаху?

— С грандиозным уважением!

— Тогда, как говорят в Одессе — слушай сюда! — сказал я ей.

Честно говоря, эта хохмочка моего Шуры Плоткина. Но я подозреваю, что она появилась на свет еще до Шуриного рождения. Я за свои шесть лет сознательной жизни слышал эту шуточку от самых разных людей сто тысяч раз! Я просто Шуре об этом не говорил, чтобы не огорчать его…

— Даю тебе боевое задание, — продолжил я. — Узнать, где Гельмут хранит «Матрешку» и пультик к ней, которые он привез из России. И упаси тебя Боже к ним притрагиваться!.. Поняла?

Дженни закивала своей изящной головкой. Ну как я мог пригрозить ей, что перекушу ее тоненькую прелестную шейку?! Господи, ну не сволочь ли я после этого?! Тьфу! Сам себе противен…

— Дженни, лапочка! И не затягивай, умоляю тебя…

— А как мне это тебе сообщить?

— Через пару дней я найду тебя сам.

— Аллес кляр! — сказала Дженни, что по-нашему, по-русскому означало «Все ясно!»

На обратном пути от «Тантриса» в Грюнвальд я мысленно попросил Фридриха приказать Мозеру не обгонять машину Моники и Гельмута. Мне хотелось увидеть их дом и запомнить к нему дорогу. Я же обещал Дженни, что наведаюсь к ним в ближайшее время…

…А потом, уже к ночи, когда мы с Фридрихом остались во всем доме только вдвоем, мы поднялись на лифте к спальне, у дверей которой стояла миска с чистой водой и было постелено сложенное в несколько раз клетчатое одеяло.

— Это для тебя, как ты и просил, — сказал мне Фридрих. — А теперь я хотел бы тебя кое-чему научить. Идем.

Мы прошли в спальню. Над прикроватным столиком с очками Фридриха, маленьким радиоприемником с часами, таблетками, книгой и бутылкой минеральной воды, в стену был вмонтирован небольшой пульт с тремя кнопками величиной с пиджачные пуговицы.

Две кнопки — красная и голубая, были расположены в ряд и чуть выше третьей кнопки — желтой. Под желтой кнопкой в кружочке с кофейное блюдечко было высверлено штук сто маленьких дырочек — словно небольшое ситечко.

— Эта прелестная женщина — фрау Шредер, с гордостью говорила, что ты превосходно пользуешься дистанционным пультом управления телевизора. Сам включаешь, сам выключаешь, сам меняешь программы. Это верно?

— Да, — ответил я. — Верно и удивительно несложно.

— Превосходно! В таком случае мои объяснения будут предельно лаконичны. Красная кнопка — включение специальной системы полицейской охраны всего дома, сада, прилегающих служб, ограды, ворот и так далее… Вплоть до каждого окна в отдельности.

Фридрих нажал красную кнопку и она вдруг засветилась изнутри мягким слабым розовым светом.

— Вот теперь мы с тобой — под охраной специального отдела нашей грюнвальдской полиции. И пока мы с тобой не нажмем вот эту голубую кнопку, к нам никто не сможет сюда проникнуть. Ну уж если ухитрится все-таки — его здесь уже будут ждать очень решительные ребята из этого специального отдела. Я надеюсь, что именно таким способом сумею сберечь и знакомого тебе Матисса, и Пикассо, и Дюрера, и Сезанна, и еще многих и многих… И ряд работ Эгона Шиеле — я его очень люблю! Прелестный был немецкий художник начала века. Я тебе его потом обязательно покажу. Поразительно современен! Да мало ли что хотелось бы уберечь от грязных вороватых рук… Мы с тобой смотаемся как-нибудь в наш фамильный замок на Ригзее. Я там устроил небольшой музейчик для местных жителей и туристов, и изредка пополняю его за счет своей домашней коллекции…

— А что это за желтая кнопка? — спросил я.

— А эта кнопка — дань моей старческой трусости, — грустно сказал Фридрих. — Именно тебе я и хотел поручить эту желтую кнопку. Мне шестьдесят пять лет, и я прожил бурную и прекрасную жизнь! По сей день меня не покинуло ни одно желание молодого человека. К несчастью, мне уже недостает сил для исполнения этих желаний, и это меня безумно огорчает и старит еще больше!.. Знаешь, когда я почувствовал себя стариком? Когда три года назад особая летная комиссия отобрала у меня пилотское свидетельство, посчитав, что я и так на два года превысил свой возрастной летный ценз. И я был вынужден продать свой самолет…