Невидимая Россия - Василий Алексеев

Глава двадцать первая

СОВЕТСКИЙ ПАТРИОТИЗМ

По Москве ходил анекдот по поводу освобождения польских белоруссов и украинцев. Перефразируя официальный лозунг, говорили: «Мы протянем вам руку, а ноги вы протянете сами». Большевизм, одевшийся в новую тогу национал-большевизма, начал брать силой то, что не мог взять агитацией.

Все были взволнованы и напряжены. Чувствовалось, что большевизм вступил в новую фазу. Будет ли эта фаза последней, роковой для системы? — думали одни. Большевизм перестает быть большевизмом, он повернул в сторону национализма, он эволюционирует, он должен будет отказаться от колхозов, концлагерей и крайностей системы — он будет приемлемым, — думали другие.

И первые и вторые с напряжением ждали надвигающихся событий. Нажим внутри страны между тем всё возрастал, вышел закон об опозданиях на работу. НКВД чистило крупные города от неблагонадежного элемента. Жизнь дорожала, продуктов становилось опять меньше. Одновременно миллионы красноармейцев увидали Европу. Правда, только Польшу, но и это для многих было открытием.

Борис срочно вызвал Павла к себе. Приехал инженер, член организации, только что вернувшийся из «освобожденной» Польши. Павел пожал руку высокому нервному мужчине и сел. Родителей и Любы не было дома, Владимир и Борис уже начали расспросы до прихода Павла.

— Повидимому, после разгрома организации Тухачевского Красная армия потеряла лучших командиров. То, что я видел, свидетельствует о хаосе, неспособности что-либо организовать и об отвратительном отношении к красноармейцам. Колонны вступали в Польшу так густо, что, появись вражеская авиация, погибли бы тысячи и совершенно зря. Вооружение Красной армии хорошее, обмундирование тоже, но доставка организована так, что снабжение попадает не во время и не туда, куда надо. Я думаю, что если бы армия встретилась с немцами, то была бы разбита моментально.

— А каково отношение населения? — спросил Борис.

— Дураки! — махнул рукой инженер, — ничего в начале не понимали, думали, что действительно идут их освобождать. Евреи-торговцы продавали вначале за облигации займов, говорят, надеялись хорошо спустить всякую заваль, а потом поехать в Москву и купить новый товар.

Все невольно засмеялись: облигации в Москве принимались в залог за 1/3 номинальной цены и то с разными ограничениями; фактически это были погибшие деньги.

— Сам-то успел что-нибудь ухватить? — спросил Владимир.

— К сожалению, попал к самому концу: всё подорожало, хотя и было в несколько раз дешевле нашего — купил только два костюма и английское летнее пальто за 200 рублей, мне за него давали уже 1500 рублей.

— Воображаю, как у наших глаза разбежались, — подмигнул Борис.

— Это даром для власти не пройдет, — продолжал инженер, — все теперь видели, как живет Европа: ведь там побывало несколько миллионов красноармейцев, это не шутки — это такая антибольшевистская агитация, что лучшего и выдумать нельзя.

— Добро, — ухмыльнулся Борис, — это нам на руку. А как бы ты расценил шансы Красной армии в случае столкновения с Германией?

— Видите, — инженер всё еще был очень взволнован всем им пережитым, — я думаю, что та армия, которая была в Польше, мало боеспособна; возможно, у них есть где-нибудь части лучше, но сомневаюсь. А если вся Красная армия такова, то поражение неизбежно.

— А как с патриотической пропагандой?

— Офицеры и молодежь частично ею захвачены, но масса вновь мобилизованных, в особенности после всего виданного, воевать не станет. Еще одно любопытно: ведь вот в Москве много интеллигенции, ничего не скажешь, но когда я посмотрел на всю серую массу в целом, прямо удивительно — куда подевались интеллигентные люди, иногда прямо жутко было. Нам в одном городе прием устроили. Всё честь честью: в хорошем ресторане, скатерти, сервировка. Так можете себе представить, когда принесли закуску, все повскакивали и начали в селедку вилками тыкать.

— Как бы не опоздать, а то чего доброго, недостанется, — ехидно подмигнул Борис.

— На другой день прихожу в этот же ресторан, — продолжал инженер, — смотрю, скатерти убраны и, вместо них, клеенки постелены. Прямо стыдно стало, а ведь все офицеры были.

— Ничего не поделаешь, — грустно заметил Павел, — старую интеллигенцию разгромили в начале революции, новую Ежов и Ягода уничтожили больше, чем на половину, ну а самоновейшая не успела приобрести никаких культурных привычек.

— А что говорят о войне в армии? — обратился Борис к инженеру.

— Против немцев пока никаких выпадов не заметил, но сами солдаты и офицеры прекрасно понимают, что в случае разгрома Англии и Франции, столкновение с Гитлером неизбежно.

— Ну, а каково отношение к немцам? — опять вернулся Борис к больному вопросу.

— Всякому в душу не влезешь. Сам я пораженец при любых условиях, а армия вообще за советскую власть воевать не хочет, но немцев по традиции еще 1914 года не любят. При таком переплете трудно что-нибудь предсказывать.

Промучив все лето допросами, Павла, наконец, оставили в покое. Потерявший терпение следователь стукнул кулаком по столу и тихо, устало прошипел: — Ну, ладно, иди, если не хочешь, но из Москвы мы тебя всё равно вышибем.

— Вышибай, если можешь, — ответил Павел примирительно, — а пока подпиши пропуск, я спать пойду.

Холодное октябрьское небо выглядело из-за высоких серо-голубых стен темных домов. Было около часа ночи. Не хотелось ни думать, ни чувствовать. Силы иссякли. Походить бы так по ночному, гулкому городу, отдохнуть… Оля, бедная, ждет, молится, боится, что арестуют, надо ее хоть немного утешить. Павел зашагал по улице. Может быть, скоро опять расстанусь со столицей, приближается праздник октябрьской революции — надо хоть раз сходить посмотреть, что из себя представляет демонстрация на Красной площади… может быть, сумею уловить настроение толпы. Выгонят — никогда больше не увижу: всё-таки, как никак, фрагмент из истории России.

Демонстрация в честь годовщины октябрьской революции, проходившая по Красной площади со стороны города в направлении к Москва-реке, начиналась сразу же после военного парада, в 12 часов дня, и затягивалась, обычно, до 5–6 часов вечера.

С 9 часов утра центр города оцеплялся милицией, движение городского транспорта прекращалось, а участники демонстрации должны были в это время находиться уже на местах сборов своих учреждений и предприятий. Павел шел со стороны Москва-реки через Каменный мост. Было начало десятого часа. На набережной он натолкнулся на цепь милиции. Милиционеры стояли серые, важные, молчаливые и безжалостные, в новых шинелях и белых перчатках, сплошной цепью, с интервалами шагов в десять.

— Вы куда, товарищ?

Павел, со свойственной каждому советскому человеку настойчивостью, попытался пройти мимо цепи.

— Я иду на демонстрацию, я…

— Здесь проход закрыт, можете идти налево.

Налево, вдоль набережной, насколько можно было разглядеть, стоял сплошной ряд милиционеров. В кои-то веки собрался на демонстрацию и не пропускают, — подумал с раздражением Павел. В это время рядом с ним прошла пожилая женщина, показывая паспорт, она жила в доме напротив и ее пустили. Павел отошел в сторону, постоял несколько минут и, когда милиционер, с которым он только что разговаривал, отвернулся, подошел к цепи с другого края моста и сказал:

— Я иду вон в то парадное.

Молодой, широкоплечий блюститель порядка посмотрел на него в нерешительности и уже хотел не пускать, но в этот момент Павел шмыгнул мимо и сразу скрылся за дверью. После этого ему оставалось только постоять немного на темной лестнице, незаметно выйти и направиться на Зубовскую площадь к месту сбора своего учреждения. На демонстрацию и то с хитростью, — думал он, шагая по улице Кропоткина, бывшей Пречистенке. Внутри оцепления можно было ходить беспрепятственно. Из-за отсутствия трамваев и автобусов улицы казались странно пустыми и праздничными; народу было много. Из многочисленных громкоговорителей лились хриплые марши и песни. Дома были украшены флагами, портретами вождей и лозунгами, написанными белыми буквами на красном дешевом кумаче.

Встречавшаяся молодежь заметно была увлечена шумом, маршами, красными флагами и ожиданием чего-то. Мимо прошло несколько оживленно болтающих школьниц старших классов, украшенных красными ленточками и всевозможными значками, начиная с ГТО, кончая комсомольскими металлическими флажками с буквами КИМ. Павла всегда отталкивала советская зеленая молодежь, если она бывала в массе. Ритм песен, шумные возгласы — всё это ему казалось искусственно бодрым, нервным и неестественным, всё это было рассчитано на то, чтобы не дать сосредоточиться, создать искусственный подъем и увлечь в направляемом скрытой волей порыве. Молодежь охотно отдавалась этому, и если и не была действительно счастлива, то в массе не замечала своего несчастья. Люди среднего возраста и пожилые шли усталые и озабоченные.