Невидимая Россия - Василий Алексеев

— Вы правы, — серьезно, с тоской в голосе ответил Миллер. — Жена у вас хорошая, берегите ее в первую очередь. Свечин вас устроит — у них эта механика налажена. А вот, как вы в Москве нелегально жить будете? — Это ведь очень трудно!

— За это я не боюсь — места у меня найдутся.

— Жаль мне вас. Вы знаете, бедняга Свечин — ведь он приходит в 10 часов и ждет в комнате одних знакомых, когда теща выйдет. Я его потихоньку провожу к себе — и до утра, как под арестом. Утром уходит либо очень рано, либо уже днем и опять так, чтобы остаться незамеченным. Я и то с ним измучился. Вы посидите, я его сейчас приведу — он тут недалеко.

Не прошло и четверти часа, как дверь тихонько отворилась и в комнату вошли Миллер и Свечин. Свечин сбросил с сутулых плеч старую шубу, снял потрепанную кепку и крадущейся волчьей походкой подошел к Павлу.

— Чем могу служить? — сказал он тихо звучным холодным голосом. Павел подробно рассказал свое дело. Синие злые глаза Свечина впились в его лицо.

— Вам нужно уезжать, пока у вас на руках неиспорченный паспорт, — быстро решил он.

— Но в этом случае могут арестовать жену! — ответил Павел.

Лицо Свечина нервно дернулось.

— Мало вероятно, чтобы вашу жену арестовали, а паспорт терять не советую.

Быстрым движением он выхватил из бокового кармана бумажник и раскрыл свой паспорт: помимо роковой ссылки на постановление СНК. СССР, в графе «на основании каких документов выдан паспорт», на серых страницах подряд стояло три штемпеля: в 64 часа покинуть Ленинград, в 48 часов Одессу и в 24 часа Харьков.

— Вот попробуйте пожить с таким документом и при нашей с вами специальности. Меня половина литературоведов в лицо знает! — зло бросил Свечин и спрятал бумажник. — Впрочем, это ваше дело — решайте, как знаете. Я езжу туда, где прописан, раз в месяц. Следующий раз поеду через неделю. Меня всегда можно найти у Владимира Владимировича, если к тому времени не выгонит! — Свечин резко повернулся к Миллеру и сделал маленькую паузу. — А то прямо на Курском вокзале, в зале ожидания третьего класса. Поезд идет в 12.10 ночи, я там буду в 11.40.

Павел вошел в холодное неуютное здание вокзала. В зале третьего класса народу было мало и он легко узнал характерную фигуру Свечина, уткнувшего большой горбатый нос в какую-то книгу.

— Стараетесь не терять время? — сказал Павел подходя.

— А, это вы? Ну как, ничем не удалось предотвратить несчастье?

— Не удалось. — Павел сел рядом.

— Нет, сидеть некогда. Пойдемте возьмем билеты и займем места. В поезде такой свет, что читать невозможно. Я стараюсь занимать угловые места, чтобы можно было дремать.

На перроне дул холодный северный ветер. Крыши вагонов были белы от снега и от этого состав казался длинней и ниже. Паровоз тяжело пыхтел, клубы пара от сильного мороза оседали к земле тяжелым облаком. Выбрав вагон посвободнее, спутники забились в углы около окна, друг против друга, поставили чемоданы рядом под окно, вытянули через них ноги, подняли воротники и попробовали заснуть. Вскоре поезд тронулся. За замерзшим стеклом поплыли сначала бесформенные тени громад полутемных домов, потом совсем темные тени подмосковных лесов. Время от времени мелькали пустые освещенные перроны дачных станций. Поезд набирал скорость.

Тело ныло от неудобной полусидячей позы. Мучительно тянуло домой в теплую постель. Через некоторое время Павел задремал.

— Сейчас приедем, — услышал он неприятно чужой голос Свечина.

Поезд замедлял ход. Через замерзшее окно ничего не было видно. — Однако, местечко должно быть не очень большое! — подумал Павел. Вышли они не на перрон, а прямо на полотно против станции и сразу, перешагнув через проволоку, идущую к семафору, нашли тропинку и пошли через горы снега к темным, занесенным сугробами домам.

— Вам помочь что-нибудь нести? — спросил Свечин.

— Благодарю, я справлюсь один.

— Тут совсем недалеко. Чорт его знает — когда месяц пробудешь вне дома, всегда ждешь какой-нибудь неприятности. Со мной тут еще двое живут — тоже бывшие концлагерники.

Луны не было, но звезды светили так ярко, что идти было нетрудно. Маленькие деревянные домики поселка мирно спали, уткнув носы в снеговые подушки. Вдруг в показавшемся из-за поворота окне блеснул свет.

— Что это? — остановился Свечин, — это в нашем доме свет! Сейчас четыре часа ночи. Может быть, обыск…

Путники остановились в нерешительности. Мороз все крепчал. За узкой тропинкой сразу начинались непроходимые горы покрытого настом, блестевшего от сияния звезд снега.

— Подождите здесь, я пойду узнаю.

Свечин волчьей крадущейся походкой пошел к дому. Видно было, как его фигура скользнула около освещенного окна и приложила ухо к стене. Повидимому, в доме было всё тихо, потому что он прошел вдоль стены и вернулся назад.

— Ничего не слышно. Не ночевать же на улице! Я пойду постучу. — Павел пошел следом. Свечин поднялся на крыльцо по скрипучим ступенькам и постучал. В зловещей, напряженной тишине дома послышался стон, затем чей-то слабый голос, кашель и шаркающие шаги по направлению к двери.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Это я — Свечин. Почему у вас свет? Что-нибудь случилось?

Раздался шум отпираемой двери. — А если там засада НКВД? — пронеслось в голове Павла. Дверь открылась и Свечин решительно, как бы отрезая все возможности бегства, вошел в сени.

— Что у вас такое, почему свет? — спросил он, входя в избу.

— Вы знаете, я чуть не умер… Честное слово, я чуть не умер! — раздался из-за дощатой перегородки тенор необыкновенно женственного тембра.

— Евгений Евгеньевич грибов объелись, — сказала хозяйка, зевая спросонья и крестя рот.

— Чорт знает что такое! — вскипел Свечин, садясь на скамейку и стирая пот с побледневшего лба. — Чорт знает что такое! С вами всегда какая-нибудь глупость случается! — повторил он злым шопотом.

— Не чорт знает что, а грибы были, наверно, ядовитые, — ответил нежный тенор с явной обидой в голосе. — А с вашей стороны очень нехорошо так набрасываться на больного человека.

— Фекла Ивановна, я с собой приятеля привез. Завтра будем искать комнату, а пока, может быть, устроите где-нибудь постель, — обратился Свечин к хозяйке.

— В кухне две лавки составим, перина у меня есть — там еще теплее, чем в комнатах.

Через десять минут Павел уже растянулся на грубой большой перине и моментально заснул, радуясь, что на этот раз теплый угол не ушел от него.

Глава двадцать третья

В ТУПИКЕ

Около полугода уже Павел жил на птичьем положении. За «прописку» в местечке он аккуратно платил пятьдесят рублей в месяц, приезжая из Москвы с большими перерывами всего на два-три дня; остальное время днем он сидел в библиотеках, ночи спал по очереди у знакомых. Субботы и воскресенья Павел проводил дома, в квартире. Все жильцы думали, что Павел командирован под Москву на работу: милиционер сдержал слово и в домоуправлении ничего о Павле не знали. Жизнь в этих условиях стала нелепо мучительной. Часто, проведя с Олей вечер где-нибудь в гостях, Павел сажал ее на трамвай, а сам шел куда-нибудь ночевать. Работа, взятая совместно с толстым коллегой, подходила к концу. Что будет дальше, Павел не знал.

Между тем, общее напряжение всё нарастало. Прыжок Гитлера на Англию не удавался, в то же время отношения немцев и Советов явно портились. В «Известиях» уже писали в сочувственном тоне об английской противовоздушной обороне; в учреждениях и на предприятиях появились присланные лекторы, делавшие довольно объективные доклады о международном положении с выпадами против Германии.

Если они ослабят друг друга, Советы через год довооружатся, нападут и введут коммунизм в Европе силой — тогда и вся наша деятельность пойдет прахом, — думал Павел.

Измученный и уставший, Павел, как всегда, незаметно пробрался домой. Увидев его неожиданно вошедшим в комнату, Оля радостно вскочила, но радость мгновенно исчезла, когда она вгляделась в лицо Павла.

— Ты болен?

— Я… я устал, — Павел тяжело опустился на диван. Анна Павловна бесшумно скользнула за дверь приготовить ужин.

— Смерь температуру, у тебя жар, — дрожащая рука притронулась ко лбу Павла. — Милый, уедем… пожалуйста, уедем! — Оля прильнула к нему и заплакала. — Я не могу, когда ты где-то… я хочу семьи… я хочу ребенка… Бог с ней, с Москвой, — шептала Оля, — я готова на любые трудности, на любые лишения, только вместе.

— Нельзя, Оля, я тебе уже говорил — в случае войны тебе в Москве будет легче. Я все равно везде буду гонимым — я обречен на это. А потерять сразу всех родных, всех знакомых — это ведь безумие. Ты же сама знаешь, что с моим паспортом вообще нельзя жить в крупных городах. А кроме того, — Павел вдруг почувствовал негодование, — кроме того, они нас для того и мучают, чтобы мы сдались. Они хотят сделать нас рабами — всех, весь народ. Я не хочу сдаваться, я буду бороться до конца…