Андроид Каренина - Лев Толстой

Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно. Когда он думал обо всем этом, его бросало в холодный пот. Он был убежден несомненно, что ничего сделать нельзя ни для продления жизни, ни для облегчения страданий. Быть в комнате больного было для него мучительно, не быть еще хуже. И он беспрестанно под разными предлогами выходил и опять входил, будучи не в силах оставаться наедине с больным.

Но Кити думала, чувствовала и действовала совсем не так. При виде вздувающегося тела больного ей стало жалко его. И жалость в ее женской душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости, которое она произвела в ее муже, а потребность действовать, узнать все подробности его состояния и помочь им. И так как в ней не было ни малейшего сомнения, что она должна помочь ему, она не сомневалась и в том, что это можно, и тотчас же принялась за дело. Те самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас же обратили ее внимание.

Она послала за доктором, заставила Сократа, Татьяну и Марью Николаевну мести, стирать пыль, мыть, потому что медленный, опутанный проводами Карнак был совершенно бесполезен в этом деле. Она что-то сама обмывала, промывала, что-то подкладывала под одеяло. Что-то по ее распоряжению вносили и уносили из комнаты больного. Сама она несколько раз ходила в свой номер, не обращая внимания на проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенца, рубашки.

Больной, хотя и, казалось, был равнодушен к этому, не сердился, а только стыдился, вообще же как будто интересовался тем, что она над ним делала. Вернувшись от доктора, к которому посылала его Кити, Левин надел защитный костюм и, отворив дверь, застал больного в ту минуту, как ему по распоряжению Кити переменяли белье. Длинный белый остов спины с огромными выдающимися лопатками и торчащими ребрами и позвонками был обнажен, и Марья Николаевна с лакеем запутались в рукаве рубашки и не могли направить в него длинную висевшую руку. Кити, поспешно затворившая дверь за Левиным, не смотрела в ту сторону; но больной застонал, и она быстро направилась к нему.

— Скорее же, — сказала она.

— Да не ходите, — проговорил сердито больной, — я сам…

— Что говорите? — переспросила Марья Николаевна.

Но Кити расслышала и поняла, что ему совестно и неприятно было быть обнаженным при ней.

— Я не смотрю, не смотрю! — сказала она, поправляя руку. — Марья Николаевна, а вы зайдите с той стороны, поправьте, — прибавила она.

Приехал новый доктор, Сократ и Татьяна были заранее спрятаны в комнате Левина и Кити. Доктор был не тот, который лечил Николая Левина и которым тот был недоволен. Он прослушал больного, проконсультировался со своим II/Прогнозисом/М4, прописал лекарство и с особенною подробностью объяснил сначала, как принимать лекарство, потом — какую соблюдать диету. Он советовал яйца сырые или чуть сваренные и сельтерскую воду с парным молоком известной температуры.

— Но что с ним? — спросил Левин, сжимая руки.

— Это, безусловно, уникальный случай, — начал доктор, осторожно взглянув на живот больного, который то и дело выпячивался и спадал, словно внутри него сидела лягушка, силящаяся выпрыгнуть наружу, — однако я должен уведомить вас, что не имею ни малейшего представления, что это может быть.

Когда доктор со своим II/Прогнозисом/М4 уехал, больной что-то сказал брату; но Левин расслышал только последние слова: «твоя Катя», по взгляду же, с которым он посмотрел на нее, Левин понял, что он хвалил ее. Он подозвал и Катю, как он звал ее.

— Мне гораздо уж лучше, — сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.

— Теперь переложите меня на левую сторону и идите спать, — проговорил он.

Глава 12

На другой день больного причастили и соборовали: с выставленным вперед крестом священник опасливо стоял в метре от постели больного. Во время обряда Николай Левин горячо молился. Он пытался сфокусировать свои большие глаза на поставленный на ломберном, покрытом цветною салфеткой столе образ, но попытки его не приносили желаемого результата: глаза вращались в противоположные друг другу стороны. Левину мучительно больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на туго обтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил. Во время таинства Левин молился тоже и делал то, что он, неверующий, тысячу раз делал. Он говорил, обращаясь к Богу: «Сделай, если ты существуешь, то, чтоб исцелился этот человек (ведь это самое повторялось много раз), и ты спасешь его и меня».

Когда священник ушел, из укрытия показался Сократ. Левин загрузил в его Нижний Отсек ту же молитву, полную надежд и ожиданий, и запустил ее, чтобы проигрывать снова и снова.

После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, а живот более не вздувался. Николай улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, разогретый на простой I/Конфорке/1, и попросил еще котлету.

Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении. И даже Карнак счастливо и резко заскрипел, а его мутные от грязи глаза осветились радостными оранжевыми искорками.

— Ему лучше?

— Да, гораздо.

— Удивительно.

— Ничего нет удивительного.

— Все-таки лучше, — говорили они шепотом, улыбаясь друг другу.

Обольщение это было непродолжительно. Больной заснул спокойно, но через полчаса его разбудил сильный кашель, сопровождаемый резким выпячиванием — на этот раз набухал не только живот, но и все тело — от шеи до бедер. И вдруг действительность страдания, без сомнения, даже без воспоминаний о прежних надеждах, разрушила их в Левине и Кити и в самом больном.

В восьмом часу вечера Левин с женою пил чай из I/Самовара/64 в своем номере, когда Марья Николаевна, запыхавшись, прибежала к ним. Она была бледна, и губы ее дрожали.

— Умирает! — прошептала она. — Я боюсь, сейчас умрет.

Оба побежали к нему. Он, поднявшись, сидел, облокотившись рукой, на кровати, согнув свою длинную спину и низко опустив голову.

Он лежал на кровати, постоянно ворочаясь, его живот надувался и вновь сморщивался, на шее и руках проявилась новая сетка язв, длинная спина была изогнута, а голова низко опущена.

— Что ты чувствуешь? — спросил шепотом Левин после молчания.

— Чувствую, что это внутри меня, — с трудом, но с чрезвычайною определенностью, медленно выжимая из себя слова, проговорил Николай. Левин подумал, что Николай говорил о смерти, скрывавшейся внутри него и определенной, в конце концов, уничтожить его.

— Почему ты думаешь? — сказал Левин, чтобы сказать что-нибудь.

— Внутри, внутри меня, и оно хочет вырваться наружу, — повторил он. — Оно должно выбраться. Это конец.

Марья Николаевна подошла к нему.

— Вы бы легли, вам легче, — сказала она.

— Скоро буду лежать тихо, — проговорил он, в это время из тела его вылез огромный пузырь и начал надуваться, — когда умру.

Левин положил брата на спину, сел подле него и, не дыша, глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб идти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что все так же темно остается для Левина.

— Да, да, вот так, — медленно выговаривал Николай, с трудом ворочая то распухавшим, то спадавшим языком.

— Боже мой, — вполголоса сказал Левин Сократу, — что же это за смерть?

Прошли еще мучительные три дня; больной был все в том же положении.

Чувство желания его смерти испытывали теперь все, кто только видел корчившегося и стонущего от боли Николая. Все мысли о том, что в любую минуту Солдатики могли поймать их с поличным (то есть с роботами), были отброшены при виде страданий, которые испытывал умирающий. Николай выгибал спину и стискивал зубы, держась за пульсирующий живот. Только в редкие минуты, когда успокаивающее гудение галеновой капсулы заставляло его на мгновение забыться от страданий, он в полусне иногда говорил то, что сильнее, чем у всех других, было в его душе: «Ах, хоть бы один конец!» Или более зловещее: «Это внутри… во мне… во мне…»