Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. - Мурасаки Сикибу

— О, почему вы разбиваете мои надежды? — плача, говорила монахиня, ни на шаг не отходившая от ее ложа. — Я так радовалась, что вам лучше, ведь столько дней подряд вы метались в жару…

Удивительная красота помогла женщине снискать расположение окружающих, и они охотно ухаживали за ней. Она же по-прежнему мечтала о смерти, но, несмотря на все испытания, жизненные силы ее не иссякли, и скоро она начала поднимать голову и перестала отказываться от угощения. Правда, как это ни странно, она и теперь продолжала худеть. Монахиня с нетерпением ждала полного выздоровления, и каково же было ее разочарование, когда, едва оправившись, больная стала просить:

— Позвольте мне принять постриг… Только тогда я смогу жить.

— Но при вашей красоте… Как можно?

В конце концов Содзу пришлось принять у нее пять первых обетов и выстричь небольшую прядь волос на темени. Разумеется, она рассчитывала на большее, но, привыкшая во всем покоряться воле старших, не решилась настаивать.

— Что ж, пока достаточно и этого, — заявил Содзу, — теперь надобно помочь ей восстановить подорванные недугом силы.

И, не задерживаясь, он удалился в горную обитель.

«Вот и сбылся мой сон», — радовалась монахиня. Она помогла женщине сесть и принялась собственноручно расчесывать ей волосы. Как это ни странно, они почти не запутались за время болезни и теперь, когда монахиня распустила их, упали тяжелой блестящей волной. В доме, где жили женщины, чьи седые пряди напоминали о том, что до ста лет им одного лишь не хватает (503), эта прелестная особа казалась спустившейся с небес феей, и монахини смотрели на нее со страхом и восхищением.

— Почему вы не хотите поделиться со мной своими горестями? — настаивала монахиня. — Разве вы не понимаете, как близко к сердцу я принимаю все, что вас касается? Скажите же, кто вы, откуда и как попали сюда?

— Очевидно, несчастья, выпавшие мне на долю, лишили меня памяти, — ласково ответила женщина. — К сожалению, я ничего не помню. Только очень смутно видится мне вечерний сад, я сижу на галерее, думая о том, как бы навсегда уйти из этого мира, и вдруг из-за большого дерева перед домом появляется какой-то человек и увлекает меня за собой. Остального, несмотря на все старания, я не могу вспомнить и даже не знаю, кто я. О, я хочу одного — чтобы люди забыли о моем существовании, — добавила она, и слезы покатились у нее по щекам. — Только бы никто не узнал, где я.

Видя, что женщине неприятно говорить о прошлом, монахиня не стала ее расспрашивать. Случившееся казалось ей чудом. В самом деле, ей повезло едва ли не больше, чем старику Такэтори,[77] нашедшему когда-то деву Кагуя. «Но вдруг и она исчезнет?» — думала монахиня, и сердце ее тревожно сжималось.

Старая монахиня принадлежала к довольно знатному семейству. Ее дочь была супругой влиятельного сановника, когда же он скончался, сосредоточила попечения свои на единственной дочери. Соединив ее узами брака с юношей из благородного семейства, она окружила зятя нежными заботами, но, увы, прошло совсем немного времени, и дочь ее скончалась. Не снеся постигших ее несчастий, сестра Содзу решила переменить обличье и поселиться где-нибудь в горах, вдали от мирской суеты. Изнывая от тоски и одиночества, она мечтала найти кого-нибудь, кто заменил бы ей горячо любимую дочь, и вот совершенно неожиданно мечта ее осуществилась: ей ниспослана была эта прелестная особа, едва ли не превосходившая умершую и красотой и дарованиями. Разве это не чудо? Монахиня жила словно во сне, не в силах поверить в свое счастье. Несмотря на преклонный возраст, она была все еще красива, ее тонкие, нежные черты носили на себе отпечаток несомненного благородства.

Здесь, в Оно, ничто не напоминало женщине о ее прежнем жилище, даже ручей в саду журчал ласковее. Изящная простота строений, прекрасно подобранные цветы и деревья — во всем сказывался безупречный вкус хозяйки дома.

Скоро наступила осень. Мрачные, темные дни располагали к унынию. Пришла пора срезать рис в поле у ворот, и молодые служанки, подражая деревенским девушкам, пели песни и веселились. Пронзительная трескотня трещоток забавляла женщину, пробуждая в душе воспоминания о восточных землях…

Усадьба, где жили монахини, была расположена чуть дальше того «окутанного вечерним туманом» жилища, которое когда-то принадлежало матери принцессы Отиба. Одна стена его примыкала к склону, вокруг был сосновый бор, и в эту осеннюю пору ветер заунывно стонал в кронах сосен. Дни тянулись однообразно и тоскливо, все свое время монахини посвящали молитвам и обрядам. Когда выдавались светлые лунные ночи, сестра Содзу играла на китайском кото, а ее наперсница, дама по прозванию Сёсё, вторила ей на бива.

— Не хотите ли присоединиться к нам? — предлагали они. — Ведь вам, должно быть, скучно…

А женщина, видя, каким утешением была музыка для этих немолодых монахинь, снова и снова сетовала на свою злосчастную судьбу. «Как жаль, что меня не учили ничему подобному! — думала она, вздыхая. — К несчастью, я выросла в самом жалком окружении, к тому же у меня просто не было времени… Увы, сколь бессмысленно мое существование!» Иногда в поисках утешения она бралась за кисть и, упражняясь в каллиграфии, писала что-нибудь вроде такой песни:

«Я упала однаждыВ реку Слез, и быстрый потокПодхватил мое тело.Кто же, поставив запруду,Течению путь преградил?» (504)

«Ах, лучше бы мне умереть…» Мысли о будущем повергли женщину в уныние. В светлые лунные ночи монахини слагали стихи, вспоминали о прошлом, а ей нечего было рассказать им. Однажды, измученная тягостными раздумьями, она сказала:

— В далекой столице,Сияньем луны озаренной,Знает ли кто-нибудь,Что я до сих пор блуждаюПо этому грустному миру?

В тот давний миг, когда ее жизнь, казалось, приблизилась к своему пределу, она вспомнила многих, но теперь помышляла единственно о матери. «Как она должна страдать! А кормилица? Сколько сил затратила она на то, чтобы помочь мне занять достойное место в мире! И, увы, все тщетно… Нетрудно себе представить, в каком она отчаянии! Но где она теперь? Ведь она даже не знает, что я еще жива. А Укон? Ближе ее у меня никого не было, мы жили душа в душу, никогда ничего не скрывая друг от друга, неизменно поверяя друг другу и радости свои, и печали…»

В доме не было иных прислужниц, кроме семи или восьми пожилых монахинь; впрочем, ничего другого и ожидать было невозможно. Никто из молодых дам не согласился бы поселиться здесь, вдали от блеска и роскоши столичной жизни.

У некоторых монахинь были дочери или внучки, но они либо поступили на службу в столице, либо устроили свою жизнь каким-то иным образом, во всяком случае, в Оно они не остались и лишь иногда наведывались сюда. Женщина старалась не показываться никому из приезжих. «Они могут бывать в тех домах, с которыми я была когда-то связана, — думала она, — и в конце концов в столице узнают, что я еще жива. Люди станут выдумывать разные нелепости, гадая, каким образом я попала сюда…»

Ей прислуживали лишь Дзидзю и Комоки, дамы, прежде находившиеся в услужении у младшей монахини. Эти особы ничем не походили на тех «столичных птиц» (505), с которыми она имела дело прежде, — ни наружностью, ни манерами.

«Неужели я действительно нахожусь уже за пределами этого мира?» — то и дело спрашивала себя женщина. Монахиня же, понимая, что ее крайняя скрытность должна быть обусловлена важными причинами, даже домашним не рассказывала никаких подробностей.

Бывший зять монахини достиг к тому времени звания тюдзё. Его младший брат, монах Дзэнси, будучи учеником Содзу, жил в горной обители, и родные время от времени поднимались в горы, чтобы его наведать. Однажды по дороге в Ёкава Тюдзё заехал в Оно.

Услыхав крики передовых и увидев, что к дому приближается изящно одетый мужчина, женщина невольно унеслась мыслями в прошлое, и перед взором ее возник пленительный образ…

Здесь было так же уединенно и уныло, как в Удзи, но благородные привычки и тонкий вкус обеих монахинь ощущались в каждой безделице. У изгороди пышно цвела гвоздика, «девичья краса» и колокольчики тоже уже раскрывали свои бутоны. Спутники Тюдзё, так же как и их господин, облаченные в яркие охотничьи платья, прогуливались по саду, а сам он, расположившись на южной галерее, любовался живописным пейзажем. Он казался несколько старше своих двадцати семи — двадцати восьми лет и производил впечатление весьма разумного человека. Монахиня беседовала с ним, сидя за стоявшим у двери переносным занавесом.

— Идут годы, и все более далеким становится тот день, когда милое дитя мое покинуло наш мир, — плача, говорила она. — Но вы не перестаете осенять светом своих милостей наше мрачное жилище. О, если б вы знали, с каким нетерпением я жду вас! Хотя не скрою, мне кажется странным….