Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. - Мурасаки Сикибу

Появление этой особы не прошло не замеченным принцем Хёбукё. «Может быть, она похожа на умершую? — думал он, подстрекаемый любопытством. — Ведь их отцы были единоутробными братьями». Не забывая девушки из Удзи, он все же не отказался от прежних привычек, и каждая новая прислужница привлекала его внимание. Вот и теперь он только и помышлял что о госпоже Мия.

Дайсё тоже не остался равнодушным к печальной судьбе дочери принца Сикибукё. «Помнится, совсем недавно ее прочили в Весенние покои, — думал он. — Да и мне принц не раз намекал… Как все это печально! Не лучше ли и в самом деле окончить свои дни в речной пучине?»

В доме на Шестой линии Государыня имела более просторные и роскошно убранные покои, чем во Дворце, и дамы из ее свиты, даже те, которые в обычное время пренебрегали своими обязанностями, узнав, что она переехала, тотчас последовали за ней и привольно разместились в многочисленных флигелях и галереях.

Левый министр лично присматривал за тем, чтобы все они жили в полном довольстве, точно так же, как в те далекие времена, когда жив был прежний хозяин дома. Семейство его процветало, и во многих отношениях дом на Шестой линии стал теперь еще великолепнее, чем в былые дни. Не будь принц Хёбукё так удручен постигшим его несчастьем, ему за эти луны представилось бы немало возможностей развлечься. Однако принц, казалось, и думать забыл о развлечениях, у многих даже возникла было надежда, уж не остепенился ли он наконец? Но с появлением госпожи Мия принц снова стал самим собой.

Наступила прохладная пора, скоро Государыня должна была переехать во Дворец. Молодые дамы из ее свиты собрались в доме на Шестой линии, надеясь хотя бы немногие оставшиеся дни посвятить созерцанию осенних листьев. Долгие часы проводили они у пруда, любовались луной и услаждали слух прекрасной музыкой. Необычное оживление, царившее в покоях Государыни, не могло не привлечь внимание принца Хёбукё. Дамы видели его часто, и все же каждый раз он пленял их взоры свежестью и новизной только что распустившегося цветка. Другое дело Дайсё. В последнее время он редко бывал в доме на Шестой линии, и. завидя его, дамы терялись и конфузились. Наверное, он казался им слишком суровым.

Однажды Дзидзю удалось подглядеть, как оба они беседовали с Государыней. «Кому бы из них ни отдала предпочтение госпожа, — невольно подумалось ей, — люди наверняка дивились бы теперь ее счастливому предопределению. Ах, какое несчастье! Как могла она решиться…» Не желая, чтобы люди узнали о ее причастности к случившемуся, Дзидзю печалилась молча, никому не поверяя своей горестной тайны.

Когда принц принялся подробно рассказывать Государыне последние дворцовые новости, Дайсё потихоньку вышел, и Дзидзю поспешила спрятаться. Ей не хотелось попадаться ему на глаза, ибо он, несомненно, осудил бы ее за недостаточное внимание к памяти ушедшей. Ведь даже последние поминальные обряды не были еще совершены.

В восточной галерее, у открытой двери, собралось множество дам, которые о чем-то тихонько шептались.

— Я был бы чрезвычайно вам признателен, — сказал Дайсё, приблизившись к ним, — когда б вы подарили меня своим дружеским расположением. Поверьте, я безобиднее любой женщины. Вы не пожалеете, ибо я могу многому вас научить. Надеюсь, со временем вы поймете…

Дамы, растерявшись, не нашли что и ответить, но вот наконец самая взрослая и самая опытная из них, госпожа Бэн, сказала:

— Не кажется ли вам, что только женщины, лишенные оснований рассчитывать на ваше дружеское расположение, способны вести себя свободно в вашем присутствии? Ах, в мире так часто бывает наоборот. Вряд ли я смогла бы обращаться к вам запросто, когда бы поняла, что имею на это право. Впрочем, кому же и отвечать, как не мне, ведь более дерзкой особы вы не найдете…

— Не хотите ли вы сказать, что заранее отметаете всякую возможность дружеского общения со мной? — спросил Дайсё. — Обидно, право.

Госпожа Бэн, судя по всему, упражнялась в каллиграфии. Ее верхнее платье было сброшено и отодвинуто в сторону. На крышке тушечницы лежали какие-то цветы, и она играла ими. Одни дамы прятались за занавесами, другие сидели, отвернувшись так, чтобы он не видел их лиц сквозь отворенную дверь. Пододвинув к себе тушечницу, Дайсё написал на листке бумаги:

«Если вдруг окажусьНа лугу, где цветет пышным цветом"Девичья краса" (489),Даже там ни росинки хулыНе упадет мне на платье.

А Вы не хотите довериться…»

Он протянул эту записку даме, сидящей спиной к нему, тут же у двери, а она, ничуть не смутившись, ответила:

«Можно ли ждатьОт этих цветов постоянства?Но "девичья краса"Вряд ли станет клонитьсяОт любой капли росы».

Одного взгляда на почерк было довольно, чтобы убедиться в его благородстве. «Кто же она?» — подумал Дайсё. Похоже было, что эта дама собиралась идти к Государыне, а он помешал ей.

— Не слишком ли откровенно сказано? — заметила Бэн. — По-моему, вам не так уж и много лет…

На этом лугуТы ночь провести попробуй,Тогда и увидим,Привлечет ли «девичья краса»Тебя нежным расцветом своим…

Да, только тогда и можно будет судить, — добавила она, а Дайсё ответил:

— Если в доме своемВы меня приютить хотите,Я остаться готов,Хотя до сих пор равнодушноБыло сердце мое к цветам.

— Для чего вы все время пытаетесь нас в чем-то уличить? — попеняла ему Бэн. — Я ведь сказала так единственно потому, что речь зашла о ночлеге в лугах.

Ничего особенного в речах Дайсё не было, но дамы готовы были слушать его до бесконечности.

— Кажется, мне пора освободить проход, — проговорил Дайсё, поднимаясь. — Наверное, у вас и в самом деле есть основания испытывать неловкость в моем присутствии.

Его слова повергли в смущение многих дам: «Неужели он думает, что все мы так же беззастенчивы, как Бэн?»

Облокотившись на перила восточной галереи, Дайсё любовался цветами, освещенными лучами вечернего солнца. Безотчетная печаль сжала его сердце, и невольно вспомнились строки: »…И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни».[73]

За его спиной послышался шелест шелка. Очевидно, дама, ответившая на его песню, прошла в покои Государыни. Тут появился принц Хёбукё.

— Кто это сейчас вышел отсюда? — спросил он.

— Госпожа Тюдзё, она прислуживает Первой принцессе, — ответил кто-то из дам.

«Неужели нельзя было промолчать? — возмутился Дайсё. — Разве можно открывать имя женщины любому, кто захочет его узнать?» Ему было досадно, что в присутствии принца дамы, судя по всему, чувствовали себя вполне свободно. «Принц настойчив и дерзок, но, возможно, именно поэтому женщины и покоряются ему так легко. К сожалению, мне дружба с ним не принесла ничего, кроме горестей, — думал Дайсё. — Пожалуй, следовало бы его проучить. К примеру, я могу сговориться с какой-нибудь из здешних красавиц, к которой он неравнодушен, и заставить его испытать то, что сам испытал когда-то по его вине. Женщина разумная всегда отдаст мне предпочтение. Вот только где такую найти? Взять хотя бы госпожу из Флигеля. Нельзя сказать, чтобы она одобряла поведение принца, напротив, она очень страдает, понимая к тому же, сколь губительны похождения супруга для его доброго имени, однако не считает возможным расстаться с ним. Это трогательно и вызывает восхищение. Но есть ли среди этих дам похожие на нее? К сожалению, я никогда близко не сообщался с ними, а потому затрудняюсь ответить на этот вопрос. Впрочем, выяснить это довольно просто, я мог бы воспользоваться долгими, бессонными ночами…» Однако подобное времяпрепровождение никогда не было Дайсё по душе, и теперь — более, чем когда-либо.

Незаметно для себя самого он снова оказался у западной галереи. Первая принцесса по обыкновению своему проводила вечерние часы в покоях Государыни, и ее дамы, привольно расположившись у порога, любовались луной и тихонько беседовали. Приблизившись, Дайсё услышал нежные звуки кото «со».

— Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»?[74] — спросил он. Испуганные его неожиданным появлением, дамы тем не менее не потрудились даже опустить занавеси.

— Но разве есть брат, с которым сходство…[75] — поднявшись, отозвалась одна из дам, и по голосу он узнал госпожу Тюдзё.

— Не знаю, как брат, а дядя есть, — подхватил Дайсё. — Ваша госпожа изволит проводить вечер в покоях Государыни? А каким занятиям предпочитает она отдавать часы досуга здесь, в родном доме?

— О, во Дворце ли, здесь ли — какие у нас могут быть занятия? — возразила одна из дам. — Что нам захочется, то и делаем.

«Прекрасно?» — подумал Дайсё и, забывшись, вздохнул. Затем, испугавшись, что у дам могут возникнуть подозрения, пододвинул к себе высовывающееся из-под занавесей японское кото и заиграл, даже не перестроив его. Кото оказалось настроенным на лад «рити», что вполне отвечало нынешнему времени года, поэтому игра Дайсё произвела на дам весьма приятное впечатление, и они были недовольны, когда, сыграв всего несколько тактов, он отложил кото. «Уж лучше бы вовсе не начинал!»