Вечерняя звезда - Макмуртри (Макмертри) Лэрри Джефф

— Ты думаешь, он — сутенер? — спросил крупный полицейский своего напарника.

— Похоже, — согласился тот. — Так себе сутенерчик.

Он улыбнулся этой своей остроте. Второй не улыбался. Он вытащил из кармана ингалятор и по очереди вставил его в каждую из своих ноздрей, не спуская с Брюса глаз, словно это был какой-то таракан, на которого лучше всего было бы наступить и раздавить.

— Сэр, я не сутенер, — сказал Брюс. — Я работаю на бензозаправке на бульваре Ван Найз.

Полицейский опустил ингалятор в карман и снова обошел вокруг машины.

— Попробуй Окснард, — сказал он. — Если ее забрали, то отвезли туда.

Когда копы уехали, у Брюса ушло несколько минут, чтобы прийти в себя перед тем, как сесть за руль. Разговор с ними вывел его из себя, как когда-то, когда его оштрафовали за превышение скорости. Тогда его остановили, а в багажнике у него была партия марихуаны. Транспортный полицейский на шоссе не стал заглядывать к нему в багажник, но Брюс все равно так перепугался, что едва дотащился до Далласа. Ноги и у него дрожали так, что он едва управлялся с педалями.

Когда он, наконец, подъехал к полицейскому участку в Окснарде, на тротуаре стояло пять или шесть женщин, с виду — проституток. Поджидая такси, они поправляли макияж. Войдя внутрь, он ждал так долго, что чуть не упал в обморок. В дежурке было душно и скучно. Полицейские по ту сторону окна имели обыкновение ни на что не реагировать, если только их не встряхнешь как следует. Брюсу никогда не давалось общение со всеми этими чиновниками, ему не нравилось тормошить их, и даже обращаться к ним было неприятно. Но, казалось, если он не растормошил бы кого-нибудь, сидеть ему тут до утра. Каждые четверть часа он подходил к окошку и становился возле него с вежливым выражением на лице. Два-три грустных мексиканца, похожие на садовников, тоже стояли здесь с вежливым выражением на лице. В сущности, все, кто сидел в этом полицейском участке, вели себя вежливо — за исключением дежурных, у которых на лицах было написано что-то вроде «плевать мне на всех вас!». Наконец, маленькая белая толстушка сжалилась над Брюсом и стала разыскивать Мелани в своем компьютере.

— Ой, это та, которой стало плохо, — сказала она. — Это не у нее случился выкидыш? — спросила она, поворачиваясь к другой сотруднице. Та перепроверяла счета или что-то еще и ответила не сразу.

— Может быть, — вяло ответила она, не особенно вникая в то, о чем ее спрашивали.

— Нет-нет, — сказал Брюс так громко, что обе женщины взглянули на него.

— Разве не ее увезли в «Кедры Синая»? — спросила первая девушка. — По-моему, ее мать и сестра приехали и забрали ее. Ну, неважно, две женщины. По-моему, я точно помню — в «Кедры Синая».

— Что такое «Кедры Синая»? — поинтересовался Брюс.

— Больница, — сказала толстая девушка. Она посмотрела на него дружелюбно, впервые за все это время. Брюс понял, что она нашла, что он красив, или же ей просто стало жаль его.

— Это в Долине? — спросил он.

— Ни в коем случае, — ответила девушка. — Это в Беверли-Хиллз или в западном Голливуде. Не в Долине.

Было уже почти два часа ночи, когда Брюс разыскал больницу и уговорил дежурных впустить его. Ему пришлось раз пять или шесть рассказывать им, что они с Мелани обручены. Потом он заблудился и все ходил и ходил по одним и тем же коридорам. Он решил, что, наверное, из тюрьмы ее вызволили Пэтси Карпентер и ее дочь Кэти. Он всего раз встречался с Пэтси в Хьюстоне, а с Кэти вообще не был знаком, хотя Мелани много раз говорила, что нужно бы съездить познакомиться с ней. Они и собирались как-нибудь съездить к Кэти, но все откладывали.

К тому времени, как Брюс наконец нашел нужный холл, в котором была палата Мелани, он разнервничался из-за предстоящей встречи с Пэтси Карпентер. В конце концов, ведь это он распорядился, чтобы Мелани воровала в магазине, и эта женщина, наверное, будет сердита на него.

Но как раз тут он и наткнулся на нее. Она выходила из палаты.

— О, Брюс! — воскликнула она. — Хорошо! — Казалось, она устала, но обняла его безо всякой фальши. Это потрясло его. К его удивлению, она оказалась приятной, очень-очень приятной.

— Мелли была ужасно нездорова, когда мы забрали ее из тюрьмы. У нас просто не было времени заехать к вам и взять вас с собой, — оправдывалась Пэтси. — И потом, у вас же нет телефона. Как это вам удалось нас разыскать?

— Очень старался, — сказал Брюс, почувствовав облегчение. Она не сердилась на него!

— Давайте-ка, давайте, она спит, — сказала Пэтси. — Но когда она проснется, ей будет приятно видеть вас. А я хотела найти автомат с кока-колой.

— Идите налево, я только что прошел мимо одного такого.

16

Второй муж Пэтси, Томас, не считал нужным скрывать свою ненависть к женщинам, избравшим для себя творческие профессии — художницам, писательницам, певицам. «Пусть шьют тряпки, нечего им лезть не в свое дело», — говаривал он. Единственная женщина творческой профессии, о которой он когда-либо в жизни отзывался с восхищением, была Норма Камели, но и тут Пэтси не могла понять, за что он ее нахваливал — за ее платья или за то, как прекрасно она выглядит. Он недолюбливал актрис, балерин, женщин-скульпторов и тех, кто занимался керамикой. Секретари, регистраторы и ассистенты у него всегда были мужчины. Даже намек на то, что женщина может быть архитектором, вызывал у него взрыв презрения. Однажды Пэтси повезла дочерей в Нью-Йорк к Мемориалу жертвам Вьетнама. По возвращении домой те стали нахваливать Майю Лин, и тут Томас отвесил Пэтси пощечину. Прямо на дорожке, ведущей к дому, на глазах у дочерей. Он поставил один из их чемоданов на землю и отвесил ей оплеуху.

Сколь ни преуспел он в проектировании домов для богатой публики — кинорежиссеров и биржевиков, мечтой жизни Томаса было разработать проект музея. Он подавал проекты в разные организации, включая даже комиссию по премиям Фонда Гетти, но никогда не добирался до финала. Он сдавал их в Даллас, Атланту, Хартфорд, Такому и Штуттгарт. Наконец, ему удалось убедить членов одной комиссии в том, что именно он должен создать проект музея, который они планировали построить, и произошло это в Гвадалахаре. В мире не было другого места, где ему было бы противно прожить хотя бы пять минут, — он так и сказал Пэтси. Томас ненавидел Мексику, всю эту нищету, все эти крайности и ненавидел всех мексиканцев, хотя и ужасно опасался, что могло стать известно, что родился-то он в Тихуане. В конце концов, члены комиссии уступили, и он нанес Гвадалахаре свое оскорбление, построив там музей, которому изначально планировалось построить в Штуттгарте. Пэтси было стала укорять его, но он заорал на нее:

— Заткнись, что ты вообще понимаешь? Мексиканцы — такие же фашисты, как и немцы. Ничего, кроме музея для немцев, они и не заслуживают.

В первые несколько лет их женитьбы слабые надежды Пэтси на то, что она могла бы заниматься собственным творчеством, просто угасли. Живя после смерти отца в Долине Милл, она опубликовала в небольшом литературном журнале пару рассказов и одно стихотворение — отец оставил ей немного денег. Потом она помогала одной театральной студии в Таосе встать на ноги, устраивая им ангажементы и изготавливая для них костюмы. Они поставили «Кавказский меловый круг» Бертольда Брехта, и спектакль не остался незамеченным местным театралами. Она трижды начинала писать, это были романы, но ни одного из них не дописала до конца. В последний раз были готовы пятьсот страниц, но и они остались без окончания.

Года три-четыре она занималась живописью, она даже выставлялась в Карнеле, потом — еще раз, в Ньюпорт-Бич. Она приглашала Томаса на открытия обеих выставок, но он отказался. Он отказывался даже хотя бы взглянуть на ее работы и настаивал, чтобы она держала их в своей студии, подальше от семьи. Он даже не позволил ей повесить одну картинку, сделанную гуашью, в комнатке Кэти, хотя Кэти картинка понравилась и она просила отца разрешить оставить ее у себя.