Охота к перемене мест - Евгений Воробьев

Когда Рыбасов отошел, спотыкаясь на ровном месте и оглядываясь, Садырин довольно громко сказал Шестакову:

— И не лицо у него вовсе, а харя. Конечно, тоже материально ответственная.

Михеич искательно заговаривал с Маркаровым, и было очевидно: старик жалел, что ершился, но еще не собрал смелости признаться в этом.

— Старик — добрая душа, чувства у него молодые, современные. А думает консервативно, — сказал Мартик тихонько Нонне.

В знак примирения он решил пригласить Михеича на новоселье, надо помочь ему выйти из неловкого положения. Посоветовался с Нонной, и та предложила — Михеича пригласит она. Ей легко притвориться, что она слыхом не слыхала о его оппозиции, она предоставит Михеичу возможность все забыть; конечно, если он сам этого захочет.

Лунный терем не мог вместить всех приглашенных на новоселье.

Нонне хотелось принарядиться, снять наконец брюки и принять гостей в легком, коротком платье, покрасоваться фигурой, своими ногами, чуть полноватыми в икрах и узкими в щиколотках.

В Останкине, при тамошнем сухом законе, к концу недели все-таки разрешалось распить бутылку на троих. Сто шестьдесят шесть «банных» граммов водки за наличный расчет. Это гуманное исключение из правила помогло достойно отметить такое крупное событие, как ввод в эксплуатацию нового жилобъекта — Лунный терем.

Садырин протянул Нистратову его порцию водки, но тот запрещающе поднял руки. Когда монтажников посылали в Останкино, Рыбасов не включил Нистратова в бригаду. Михеич замолвил за него слово Пасечнику: Нистратов бросил пить, но может растормозиться. В тайге сухой закон, реже соблазны, легче себя превозмочь.

Закусили бутербродами с финской колбасой под названием сервелат.

Нонна достала из рюкзака большую гроздь бананов и две бутылки вина.

Маркаров держал в руках бутылку и изучал цветную этикетку:

— Могу доложить, что фирма Арнольд Брёш торгует мозельским вином больше двухсот лет. Либфраумильх! Если перевести дословно — «молоко любимой женщины». А по-немецки «молоко богородицы». Название пошлое, но вино знаменитое.

— Особенно если заесть бананом, — Нонна выдала каждому гостю по два банана.

— Я их сроду не едал, — Чернега надкусил банан вместе с кожурой.

— Эх, село, — презрительно буркнул Садырин, уже наполовину очистив банан и жадно заглатывая его.

— Тропический фрукт, в Индии бананы дешевле хлеба, — сказал Михеич.

Чем приветливее угощала Нонна участников «народной стройки», тем более неловко Михеич чувствовал себя.

Наверно, поэтому разглагольствовал так охотно о чем придется, вспомнил про сухой закон в индийском штате Мадхья Прадеш.

— Тебя бы временно переселить в Индию, — повернулся Михеич к Нистратову. — Климат там, правда, влажный. Но зато закон со всеми строгостями — спиртного полный год не нюхали. Пригласили однажды нашу братию на прием к президенту, ихний национальный праздник. Столько обид — того пригласили, этого не пригласили. На влажное белье черные костюмы понадевали. На мученье шли люди, сколько с одними галстуками мороки, скользят, как кобры. Доехали до резиденции, даже слюнки потекли. А там, извольте радоваться, содовую воду разносят, кока-колу, чай с молоком. Правда, чай душистый, крепкий. Вернулись из Дели, разнервничались. Сложились вшестером втихомолку, наняли джип, сгоняли через джунгли в соседний штат, привезли виски и нелегально распили за здоровье того самого Ганди, который запретил алкоголь и завещал свой запрет потомству...

Нистратов осмелел и выпил из стаканчика, заимствованного из чьего-то бритвенного прибора. Это же только раз в жизни приведется попробовать на вкус «молоко любимой женщины».

Михеич, Шестаков, Погодаев, Чернега, Нистратов, Кириченков, Садырин, два вертолетчика сидели на ближних пнях, на бревнах. Нонна натянула на себя брюки: мошкара не позволила долго красоваться в платье.

Дуэт Нонна — Чернега перебрался из полутемной тесноты на открытый воздух. Уселись на колоде у самого порога.

Другой дуэт — Нистратов и моторист с вертолета — стоял за артистами. Каждый из ассистентов размахивал хвойным опахалом, отгоняя мошкару.

Для начала Чернега, явно подражая какому-то артисту, встряхнул длинными волосами и сыграл «Славное море, священный Байкал», подпевали все.

На словах «молодцу плыть недалечко» к общему хору присоединил и Нистратов свой пропитой басок. Со следующим куплетом он осмелел, а еще через минуту погрузился в сладкий восторг, какого не испытывал много, много лет. Пьяные хрипло орут, не слушая друг друга, кто в лес, кто по дрова, лишь бы погромче... Поют по пьяному делу почти всегда «под сухую», без самой захудалой гармошки, балалайки, гитары. А вот петь, как сейчас... Он взглянул на Михеича, тоже подпевавшего, сердце его распахнулось перед верным товарищем, который так пособил ему. Нистратов почувствовал, как слезы текут по его щекам, — он ожил!

— Ты хоть знаешь, что это за омулевая бочка? — спросил Погодаев у Нистратова.

Омулевая бочка — легендарное судно бродяги, беглого каторжника. Вернее сказать, не судно, а посудина. Сучковатая палка вместо мачты, рваный арестантский кафтан вместо паруса.

Погодаев удивился, что Нистратов так расчувствовался. А тот вспомнил своего близкого дружка Лукиных, с которым они выпивши не раз орали про омулевую бочку.

За несколько дней до выезда бригады в Останкино Нистратова вызвали свидетелем в народный суд. Разбиралось дело водителя первого класса Лукиных. В трезвом виде он — добрая душа, отличный водитель автобуса, а в нетрезвом — прогульщик, скандалист. Нистратов рассказал Михеичу, что народный суд признал его дружка ограниченно дееспособным. Есть такая 16-я статья Гражданского кодекса РСФСР. По этой статье органы опеки назначают попечителей хроническим алкоголикам. Вот и Лукиных будет теперь лишен права без согласия попечителя распоряжаться своим имуществом, получать зарплату, расходовать ее. И лечить его станут принудительно.

Нистратов очнулся от невеселых размышлений, когда Нонна запела вполголоса под гитару — «По смоленской дороге». Может, будь понадежнее рук твоих кольцо, — покороче б, наверно, дорога мне легла... Жаль, нет Зины Галиуллиной — это ее любимая песня, Зина — со Смоленщины.

Зазвучали вместе, да так складно, гитара и баян. Над поселком несся, осмелев, грудной голос Нонны.

К терему потянулись обитатели обеих палаток, прибежали с вертодрома.

Нонна спела о том, как девушка просит любимого взять ее с собой в край далекий. Она обещает быть ему там верной женой, потом сестрой. Парень отказывается: есть у него в краю далеком и жена, и сестра. Нонна настаивала: «там в краю далеком буду я тебе чужой», парень упрямо не соглашался: «чужая ты мне не нужна...»

Песня печальная, но, допев ее до конца, Нонна весело поглядела на Мартика.

Рыбасов вышел из вагончика и сел на ступеньку, прислушиваясь к песням, веселым голосам, несущимся от Лунного терема. Он обрек себя на самоизоляцию. Михеич сперва послушно поддакивал и что-то бормотал о семейных устоях, а сейчас сидит как ни в чем не бывало на этом вольнолюбивом сборище.

Потом Нонна дорогой длинною да ночью лунною проехалась на тройке с бубенцами, потом...

— Хорошая музыка, — похвалил Кириченков. — Гитара! И недорогой ведь инструмент. Намного дешевле баяна, тем более — аккордеона...

— Гитару-ширпотреб можно и за восемь рэ купить, — откликнулся Чернега.

— Не дороже килограмма водки, — подсказал Нистратов.

— Всего восемь рублей, а сколько удовольствия!

— Опять ты, Кириченков, деньги слюнявишь-считаешь. При чем тут восемь рублей?

— Если считать по-кириченковски, — сказал Михеич, — и ордена все дешевые. Одиннадцать копеек за каждую ленточку всего-то взяли с меня в московском Военторге, когда я свои планки менял.

Расходясь, благодарили новоселов, но самые прочувствованные слова сказал, прощаясь, Михеич,

В его словах Маркаров и Нонна услышали не высказанное вслух признание своей неправоты.

Чернега принес фонарь «летучая мышь», иначе Нонне пришлось бы прибираться и развешивать на трех гвоздях свой гардероб уже в темноте.

Пока она устраивалась, Мартик пересел поближе к фонарю и уткнулся в книгу. Нонна только посмеивалась. Она бы обиделась, если бы не знала — не умеет дня прожить без книги.

Погодаев увидел огонек в ветровом стекле-окне и постучался к новоселам.

— Я на минутку. Наверно, устали от гостей. Сколько народу набежало...

— Слава богу, не в пустыне живем. Одиночество отнимает у человека способность испытывать какие бы то ни было наслаждения.

Мартирос сидел с какой-то мудреной книгой, но не читал, а подтрунивал над Нонной. Только что она уронила тетрадь с ролью и опрометью плюхнулась на пол. Уронить тетрадь — плохая примета, есть только одно верное средство не провалить новую роль — сесть на упавшую тетрадь.