Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Начало войны в 1914 г. предоставило возможность профессионалам, земскому дворянству и активно действовавшим чиновникам расширить свои представления о порядке и рациональности. Начавшийся обвал «народного хозяйства» лишь подтверждал, с их точки зрения, их правоту: ибо чем, если не «несознательностью» и «неразумностью» сельской России, можно было объяснить разрыв товарообмена между городом и деревней? Происходившее подтверждало и ту мысль, что хозяйство, как и государство, страдает от распада связей, разлада и дезинтеграции[521]. И чем, если не крестьянской «отсталостью» и «культурной обособленностью», можно объяснить фатальную неспособность крестьян усвоить начала рациональности и выработать социальное самосознание? Ведь эта неспособность столь очевидно проявлялась в отступлении от зарождающегося «народного хозяйства» и возврате в замкнутый, изолированный сельский мир, а также в бегстве с фронта крестьян в солдатских шинелях.

В 1917 г. революция в городах уничтожила высшие слои чиновничества, а крестьяне быстро покончили с тем, что осталось от землевладельческого дворянства. Именно в это время они обрушили свой гнев и на профессионалов. Местные агенты отмечали, что былое «доверие» крестьян к специалистам мгновенно сменилось враждебностью, и мужики стали изгонять из деревни тех людей, которые сами себя всегда считали пришлыми. Павший духом А.А. Евдокимов теперь уже сомневался, что «доверие» между крестьянами и профессионалами когда-либо существовало. На Всероссийском кооперативном съезде в начале 1918 г. он уже оплакивал крушение своего «дружеского союза Села и Города»: «Есть кооператоры, которые говорят, что мы от народа, что мы делаем народное дело. А поняли ли мы наш народ, не следили ли мы за ним по газетным корреспонденциям?… В этом отношении и направлении лежит наша глубочайшая драма»[522].

К тому времени новое большевистское правительство уже не стеснялось безнаказанно, при поддержке малочисленных сторонников, расправляться с оппонентами — в том числе и с кооператорами, — у которых приверженцев не оказалось вовсе. Когда Чаянов в 1918 г., выступая в качестве представителя массового кооперативного движения, начал конфиденциально обсуждать с Лениным дальнейшую судьбу Московского Народного банка, Ленин без долгих разговоров национализировал банк. В то время как в условиях Гражданской войны кооператоры пытались продолжать свою работу под лозунгом «беспартийности», большевики национализировали все кооперативное движение[523]. В ответ на это Дела-ров предъявил права кооператоров на «нашу революцию» перед собранием большевиков и кооператоров в Вологде в сентябре 1919 г. и заявил главе местной партийной организации: «Я тоже могу сказать, что я представитель русского крестьянства — а не один вы». Его новое начальство с агрессивным недоверием отнеслось к идее о том, что кооператоры представляют кого-то еще, кроме самих себя[524].

В Архангельске некоторые кооператоры попытались придать движению социально-политический характер и свергнуть власть большевиков. В августе 1918 г. они составили большинство в первом антибольшевистском правительстве Северной Области (находившемся под защитой английских и американских войск, а также белых офицеров) и призвали «народ» записываться в новую армию. Лишенные социальной базы, не искушенные в политике и замещенные к концу года офицерами, эти кооперативные деятели обвинили «темные массы» в нежелании подняться на борьбу. Обозреватель местной социалистической газеты замечал, что о деревне пишут все кому не лень — в том числе и те, кто ей чужд и не знает сельской психологии. Они не дают деревне говорить от своего имени, на своем собственном языке. Обозреватель сетовал, что такие доброхоты предпочитают писать об ужасах деревенской «темноты», не покидая «культурного города»[525]. Однако на самом деле крестьянские собрания говорили на том же самом языке: когда от них требовали посылать новобранцев в новую армию, сельские сходы откровенно признавались в своей «темноте» и апатии, если это помогало избежать призыва. «Народу», как заявил один сельский сход, не хватает «гражданской сознательности», необходимой для такого великого дела[526].

В Москве Чаянов высказал свое глубочайшее разочарование в происходящем, готовя новую редакцию своего пособия для агрономов. Технократистский акцент на мощь и исключительность идей, характерный для прежних работ Чаянова, присутствует и в этом издании: «Еще не так давно на наших сельских равнинах царила вековая тишина. В столицах била ключом культурная жизнь, созидались и рушились широкие системы мыслимых социальных реформ, шла упорная борьба различных течений, во имя и от имени тех широких масс, которые населяли российскую равнину… И эти массы не имели ни своего голоса, ни творческой воли, ни своей осознанной общественной мысли, так как они были и оставались распыленными». Действительно, продолжает Чаянов, кооператоры своей кропотливой работой попытались сплотить крестьян, но события 1917 и 1918 гг. показали хрупкость всего их замысла. В цитируемом ниже пассаже следствие, к которому может привести любая цивилизаторская миссия — презрение к «нецивилизованным», — явлено во всей своей красе: «Русский народ представлял собою только демос — темную людскую массу — в то время как он должен был быть демократией — народом, сознавшим себя… Ему не доставало организованности, не доставало общественных навыков, не доставало организованной общественной мысли… Русская революция с подчеркнутой наглядностью вскрыла эту истину и показала, что у нас еще нет нации, и что даже декрет Учредительного собрания не может русский демос превратить в демократию»[527]. Вскоре Чаянов отошел от общественной деятельности и посвятил себя художественной прозе. В «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» он нарисовал преображенную Россию без городов, управляемую учеными и инженерами, населенную всезнающими технократами и особенно замечательную тем, что в ней нет ни одного жителя, напоминающего крестьянина.

В последующие годы практика навешивания ярлыков выйдет далеко за пределы того, что могли вообразить себе кооператоры, и внесет свой вклад в трагические события не только Гражданской войны, но и конца 1920-х гг. Интеллектуальные и социальные корни этих событий предрекали появление на исторической сцене советской власти. В ходе «раскулачивания» и военных рейдов в «кулацкие районы» местные особенности полностью растворились в социальной схеме, и кампания превратилась в наступление на крестьянство и село в целом. Конечно, кооператоры не думали, что все закончится именно этим; однако с точки зрения интеллектуального конструирования и социальной динамики они приняли участие и внесли вклад в сотворение той установки, согласно которой атака на кулаков была в конечном счете атакой на деревню — темную деревню, порождавшую кулаков, усугублявшую их мощь своим невежеством и бездействием и не способную не только противостоять, но даже распознать своих врагов. Объектом для раскулачивания были сообщества, производившие кулаков. Неудивительно, что процесс этот сопровождался массовой коллективизацией: в течение ряда лет параллельно разрушению одной общности происходило насаждение другой, новой, шло навязывание внеположной, чуждой власти той среде, которая была сочтена не способной создать власть собственную. К этому времени кооператоры оказались совершенно обессилены после столкновения лицом к лицу с большевистской партией. А та, напротив, имела не только силу, но и устрашающее пристрастие к ее применению против всех, в ком или чем признавала врагов, — капиталистов, торговцев, кулаков и, наконец, против отсталости.