Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

Ко бело́й заре пришли в стольный Киев-град.

Уж мы видели, туры, да диво дивное,

Да уж мы видели, туры, чудо чудное:

Уж мы видели стену городо́вую,

Да уж мы видели башню да науго́льную,

Как из той стены из городо́выя,

Да из той башни да науго́льныя,

Выходила там девица, душа-красная,

У ней русая коса да до пояса,

У ней ясные очи, как у сокола,

Черны брови у ней, как два соболя,

Лицо бело, щеки, как две маковицы,

Выносила она книгу Евангелие,

Хоронила она книгу во сыру землю.

Сама плакала над книгой, уливалася:

Не бывать тебе, книга, на святой Руси,

Не видать тебе, книга, свету белого,

Свету белого да солнца красного,

Зори утренной, поздно-вечерние.

Воспроговорит турам родна матушка,

Мати-турица да златошерстная:

– Вы туры, туры, да малы детоцки,

Да уж вы глупые туры, неразумные!

Там не башня стояла наугольная,

Не стена ли там стояла городовая —

А стояла там церковь соборная,

Кругом церкви ограда белокаменна.

Не девица выходила, душа-красная,

Да не книгу выносила, Евангелие —

Выходила запрестольна Богородица,

Выносила она веру христианскую,

Хоронила она веру во сыру землю́,

Сама плакала над верой, уливалася:

Не бывать тебе, вера, на святой Руси,

Не видать тебе, вера, свету белого,

Света белого да солнца красного,

Что ни утренной зори, да ни вечерние!

Она чует невзгодушку немалую.

Подымает Идолищо четырнадцать голов,

Хочет сбить-спалить стольный Киев-град,

Пресвятую Богородицу на огонь спустить!

Ах вы дети мои, дети милые,

Заступите вы за стольный Киев-град

И за мать пресвятую Богородицу!

Слепой певец смолк, перебирая струны.

– Туры вы, туры, малы деточки, о-хо-хо! – раздумчиво повторил Яков Царевищев, забирая в горсти лицо (он сидел, уставя локти в стол и опустив чело на руки) и сильно проводя ладонями по задубелым щекам и колючей проволочной бороде. – О-хо-хо-хо! – повторил он, крепко обжимая бороду. – Како помыслим, купцы!

Первец, приняв предложенную чару и ощутив в руке тяжесть дорогого металла, поклонился невидимому для него собранию и заковылял к выходу из гридни. Один из молодцов, провожавших гусляра, подал слепцу его торбу, до отказа набитую снедью: Иваньское братство не мельчилось.

– Задал ты нам загадку, Марко, со своим гусляром, – пасмурно пошутил Павел Баженов. – Туры-ти уже не Борецкие ли? Поди, Митрий Исакович с Федором? Тот-то прямой тур!

– Вот и гляди в оба, как бы веру не продали православную в Шахов-то да в Ляхов! – с провизгом выкрикнул Есиф Костка, по прозвищу Козел, ярый сутяжник, сухопарый и злющий, вечный поперечник во всяком деле – такие есть в каждом братстве купеческом, никуда от них не денешься.

Марко молча посмеивался в бороду.

– Марфа Ивановна будет, а, Марк Панфилыч?

– Будет, обещала.

– Должна быть!

– Борецкому Дмитрию Иван, слышь, боярство пожаловал? Верно ли?

– Верно.

– Смотри-ко!

– Опять бы нам внакладе не остатьце!

Здесь собралась купеческая старши́на, тиуны и старосты двух братств: Иваньского братства вощинников, главного купеческого братства Великого Новгорода и братства заморских купцов – новгородского купечества, ведущего торговлю в Новгороде заморским товаром, – толстосумы, что ворочали сотнями рублей, торговали с Югрой и с Заморьем, со Псковом, Тверью, Москвой, Костромой и десятками других городов. Это их лодейные караваны, выходя на Волгу, спускались до Сарая и Астрахани, их товары верблюдами везли в Бухару, свечи из их воска горели во всех знатных домах Европы, в их меха одевались датские и английские вельможи, из их горностаев шились мантии французским королям. Были тут и некоторые из житьих, уличанские старосты, еще не порвавшие с купечеством и торговлей, как Панфил Селифонтов. Окладистые бороды, опашни и ферязи темного дорогого сукна, истовые суровые и хитрые лица, внимательные глаза. И пир у них велся по-старому, степенно, с певцом-гусляром, что мерно и неспешно пропевал знакомые старины минувших времен, как было при прадедах, а не так, как повелось нынче в теремах боярских, с игрецами да скоморохами-гудошниками.

Многие из братчинников, как Панфил с сыном, прикупали земли, чуя застой в делах, и все они или большинство, как люди, достигшие своей вершины, боялись любых перемен, справедливо полагая, что после вершины всякий путь пойдет только под горку. А потому не весел был пир, и тяжко задумывались братчинники, и тревога сочилась из речей.

– Ежели Иван Заволочье отберт, куда сунессе? Пушной торг подорвут начисто, а за ним и суконники московские, сурожане, совсем одолеют. Им ить с Сурожа да с Кафы дешевле фряжский товар возить, чем нам через Ганзу, будь она неладна!

– Страшно и за короля задаватьце!

– Мы-ить не бояре, не землею кормимсе…

– А и землю Иван раздаст дворянам своим, мелкому купцу туда-сюда, а нам уж того не будет, что от великих бояр: тысячами белка, сотнями пудов воск, сало, лен – анбарами!

– А после пожалованья Борецкие как ся поведут?

– Госпожу Марфу спросим!

Марфа собиралась долго. Пособлявших – Пишу с двумя девками замучила. Оделась со тщанием, но просто, во вдовье платье, как одевалась, бывало, когда ездила к черным людям. Осмотрела себя в зеркало, осталась довольна. Пошла и от порога воротилась вспять:

– Праздничное давай! Лучшее, то – знашь!

Полетели в сторону вдовьи наряды. Золотая византийская парча, красный фландрский бархат, жемчужное очелье, самоцветы, кольца, серги, ожерелье из лалов… И когда ничего уже нельзя было прибавить или надеть, не испортив, и ничего уже нельзя было измыслить богаче, сказала:

– Будет! Так еду к купцам.

В гридню Иваньского братства Марфа вошла, как золотое видение. Казалось, гридня засветилась. Привычные к богатству иваньские воротилы и те ахнули. Низким грудным голосом поздоровалась, повела большим глазом, склоняя голову, отчего подбородок сложился в тугие складки. «Волоокая», как говорили люди прежних времен, люди неторопливой пастушеской жизни, умеющие ценить красоту больших, влажно блестящих коровьих глаз, мудрые люди древности, представляющие себе праматерь богов, создательницу всего живущего в облике небесной коровы. Борецкая царственно огляделась, показав весь округло-тяжелый очерк лица; прошла – парча саяна волнами заколебалась, меча искры. И заговорила, как одна умела говорить: о славе Великого Новгорода, о землях далеких, о чести, о верности. Как сор отмела пожалованье великого князя:

– …И дети мои сложат головы за вас, за Новгород! Теснят вас сурожане? Урядим с королем, старый путь великий откроетце! Через Смоленск по Днепру, до Киева! Как прадеды и прапрадеды торговали, как ходили при великих князьях киевских! Из устья Днепра до Царьграда, до Веницейской земли ближе, чем от Кафы греческой! Да и крымскому хану даров не дарить! На Волынь откроетце путь! К королю венгерскому по Дунаю, и в иные земли и страны – куда Москве!

Не чинясь, приняла почетную чару, пригубила. Жаркие речи начались, повеяло и тут удалью древних времен. Манил древний путь торговый из варяг в греки. Твердо обещала Марфа, что не порушит Новгород православия, не допустит ляшских попов, ни церквей латынских на своей земле, твердо обещала беспошлинный путь по Днепру. Убедила. С поклонами проводили Марфу толстосумы. Качали головами:

– Турица златошерстная! И верно, мудра. Знает, чует, только поддайся – погубит нас князь Московский!

И долго спорили еще братчинники, рядили так и эдак, но побеждала боязнь Москвы, и все сходились к тому, что надо рискнуть, и побеждала, и победила, – золотым видением над вязью слов предстоящая, – боярыня Марфа Борецкая. Великое Иваньское братство решило даться за короля.

Киприян Арзубьев, друг Марфы, удерживавший и направлявший колеблющуюся громаду житьих, поругался с сыном Григорием. Этот сухой жилистый человек, основательный в делах и суждениях, бодрый, прямоплечий, с небольшой темной, в полсеребра, подстриженною бородкой, умевший красно говорить, муж Совета, всеми почитаемый староста великой Никитиной улицы Плотницкого конца (точнее – один из старост, но при Киприяне второго старосту даже не упоминали), побывавший и в посольствах, и выборным