Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

class="p1">Про все то Михайло Олелькович не сказал Борецкой и уж тем паче не поведал о том, что и тут, в Новом Городе, с ним, с Михаилом, велись совсем иные речи…

Далек был Киев нынешний от Золотого Киева древних времен, и нынешние князья киевские от черниговских да киевских князей золотой поры Владимира Всеволодовича Мономаха!

И еще в одном ошиблась Борецкая. Приезд Олельковича не только укрепил ее сторонников, но и вызвал новые разногласия. Усилившаяся власть Борецких испугала многих, и, когда начались толки вокруг назначения нового архиепископа, дошло чуть не до усобных боев. Что ни делали сторонники Борецкой, перевесил обычай, постановили избирать архиепископа жребием. Все, чего добилась Марфа и в этот раз, – это что Пимен был включен в число трех соискателей, из коих одного, по жребию, сам Бог должен был избрать молельником и заступником Господина Великого Новгорода. Двое других – смиренный инок Варсонофий, духовник покойного Ионы, и вяжицкий протодьякон Феофил, ризничий архиепископа, – были выдвинуты если не прямыми врагами и завистниками Борецких, то во всяком случае противниками непомерного усиления власти неревлян. Варсонофия предлагало черное духовенство и часть прусских бояр, за Феофила хлопотали Захария Овин и Славна.

Ночью соратники собрались у Борецких. Пимена не было. Рассказывал Еремей Сухощек. Колеблющийся свет тресвечника не достигал углов, большая горница тонула в полутьме. Яркого огня не зажигали намеренно. Резкие тени вздрагивали на лицах. Свет свечей отражался в глазах, да вспыхивала порою полоса золотого шитья или перстень на чьей-нибудь поднятой руке. Марфа, выпрямившись, неподвижно застыла в кресле. Дмитрий с Василием Губой, оба положив сжатые кулаки на столешницу, слушали Еремея. Дела творились невеселые. На владычном дворе не прекращалась грызня. Решение избирать владыку по жребию разом поколебало власть Пимена. «Ждать можно всего!» – закончил Еремей, устало отклонившись к стене большим телом. Массивное лицо его разом утонуло в тени. Родион, владычный стольник, подал голос сзади:

– Варсонофий весь в руке архимандрита Феодосия!

– А Феофил ваш какими добродетелями украшен, кроме Овиновой помочи?! – спросила Борецкая угрюмо.

– Бог изберет… – отозвался нерешительный голос из темноты.

– Богу, однако, дозволено из троих одного избрать! – откликнулся Губа-Селезнев. – Уж не от митрополита ли московского наказ?

– Навряд! – сказал Еремей глухо. – От Москвы ищо гонцу и не доскакать бы было!

– Сами ся топим! – присовокупила Марфа.

– А заслуги его какие ж… – вновь сказал Родион с невеселой усмешкой.

– Ризничий… Протодьякон. Был тише воды, ниже травы! Пустое место! Видать, никому не страшен…

– Свято место не бывает пусто! – возразил пословицей Селезнев. – Такой может, коли дорвется до власти, столького натворить!

– Ну, власть ему еще не дадена. Подождем Божьего суда! – заключила Марфа, вставая. В душе она верила, несмотря на все, что победит Пимен.

Выборы владыки были назначены на пятнадцатое ноября. На замерзшую землю падал легкий снег. Но ни снег, ни довольно сильный, порывами, северо-восточный ветер не могли разогнать тысячи народа, оступившие Детинец, заполнившие берег и близлежащие улицы Людина конца и Загородья, и амбарные кровли, и высокие паперти церквей, и возвышенный крутояр на скрещении Кузьмодемьянской и Великой улиц в Неревском конце, и Великий мост, не говоря уже о самом Детинце, внутри которого люди стояли плечо к плечу и тоже взбирались на все возвышенные места – на стены, звонницу, даже на кровли архиепископского дома. Переговаривались, поталкивая друг друга, замерзшие топали ногами, дули на руки, охлопывали себя рукавицами. Ожидалась торжественная литургия, после чего собственноручно подписанные степенным посадником Иваном Лукиничем и запечатанные его именною печатью жеребьи, положенные в алтаре, на престоле, будут по очереди вынесены наружу и всенародно распечатаны. Бог и святая София, премудрость Божья, оставят у себя на престоле один жеребий, своего избранника, будущего новгородского владыки.

Марфа проснулась в это утро поздно, со слабостью в теле, то ли к перемене погоды, то ли оттого, что на левом боку спала. За окошками падал снег, и она долго лежала, закрыв глаза, справляясь с головокружением, и вспоминала приснившийся сон. Сон был непонятный. В проснях виделось, – и сама не могла уразуметь, к добру ли, к худу ли? – будто как колокольный звон, и большие сияющие бело-розовые каменные соборы плывут по воздуху, ближе, ближе, и мимо нее, и звон все звончее, радостнее, и видит, что это чудно преображенные новгородские церквы плывут, словно лодьи, и голова кружится, и звонят, звонят колокола… Проснулась – звонили в Софии. Марфа еще полежала, чувствуя, как постепенно замирает кружение в голове и тают белые плывущие соборы, а звон софийских колоколов мешается с тем, в мечте приснившимся чудным звоном, и, лежа, не понимала – к чему такой сон? Умом прикинуть – не к добру, а на сердце словно как радостно от чего-то.

В Детинец съезжалась вся именитая госпо́да. В соборе вятших мужей и жонок пускали в первый ряд, и они стояли там, остолпленные и стиснутые иными, тоже нарочитыми горожанами, купцами, житьими, старостами улиц и ремесленных братств, среди которых нынче, как равные среди равных, мешались куколи, рясы и мантии духовенства. Борецкая в собор не пошла. Решила дожидаться избрания владыки дома. Слуги, расставленные по пути, на вышке терема и стенах Детинца, должны были тотчас извещать ее обо всем, происходящем внутри собора.

– Началось, Марфа Ивановна! – возгласил слуга.

– Началось, – повторила Пиша и мелко перекрестилась.

Марфа была в иконном покое. Стоя, скрестив руки на груди, она, чуть шевеля губами, повторяла про себя знакомые слова литургии. Издали, слышное уже с крыльца, доносилось согласное пение.

Сейчас в соборе – единое дыхание граждан, торжественное золото облачений духовенства, мерцание свечей в паникадилах, хоросах и стоянцах перед иконами, ангельские голоса маленьких певчих и густой, сотрясающей своды голос хора, которому подпевает вся площадь перед собором, черные люди и знать, подпевают крыши и улицы, и, шевеля губами, беззвучно вторит литургии, стоя в иконном покое своем, великая неревская боярыня Марфа Борецкая. Устремляя глаза к иконам, она видит отверстые царские врата Софийского собора и за ними – престол, осиянный трепетным пламенем свечей и бледным струящимся из высоких окон светом зимнего дня, и на престоле – три запечатанные жеребья, три кусочка пергамена, от которых зависит грядущая судьба Новгорода.

Хор смолк. По толпе пробежала дрожь. Хор снова запел и снова смолк. И вот замерла площадь, замерли люди вокруг Детинца, и слышно стало, как идет по проходу собора, по каменным плитам, меж плотных толп людских, к алтарю, к престолу Господню, софийский протопоп, как с трепетом снимает жеребий с престола и на вытянутых руках выносит его, чтобы передать посаднику с избранными из старейшин градских, что сейчас сломают печать и всенародно, на паперти собора, прочтут имя первого из отвергнутых Господом.

– Варсонофий!

Единый вздох пронесся под высокими сводами Софии, достиг купола, где грозный Вседержитель сжатою десницей вот уже пятое столетие благословлял свой город, отразился от стен и шелестом обежал соборную площадь, перелетел за стены Детинца, прошел по рядам застывших на морозе людей, долетел до высокого терема под золоченою кровлей и проник в иконный покой, где Пиша, приняв весть от подбежавшего махальщика, внятным шепотом повторила:

– Варсонофий!

Марфа, недвижно стоявшая перед иконами, вдруг затряслась и упала на колени:

– Господи! Ты видишь! Не отступи!

Беспорядочная бредовая молитва летела с ее уст, и расширенные глаза молили пустоту, а меж тем там, вдали, в Софийском соборе, выносили второй жеребей, второго изгнанника Божия, и Иван Лукинич, у которого тоже непроизвольно подрагивали руки, распечатывал роковую грамоту.

Марфа, стоя на коленях, заслышала шевеление за дверью и резко обернулась к Пише:

– Кто? Кто же!

Она рывком поднялась с колен, шагнула к дверям и, уже понимая, но еще не веря, повторила:

– Кто?! Кого вынесли? Феофила?!

– Пимена.

На престоле, в соборе Святой Софии премудрой, остался один жеребей, смиренного и мало кому известного священноинока Вяжицкой обители, Феофила, бывшего ризничего Ионы, бывшего протодиакона, а ныне, по Божью изволению, взлетевшего на головокружительную высоту главы сильнейшей на Руси архиепископии, главы дома Святой Софии Господина Великого Новгорода.

Марфа прислонилась к косяку, махнула Пише рукой:

– Уйди!

Со строгим лицом повернулась к иконостасу, к громадным, прекрасной работы, драгоценнейшего новгородского