Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

Как издревле было: против суздальцев – Чернигов, против Твери – Москва, против Москвы – Литва, а Новгород со всема в мире и спокое…

Тут взорвался старый Богдан.

– Хорош мир! У меня сын убит под Русой! – глядя прямо перед собой, как с вечевой ступени, он громко заговорил. – Князи русстии суть рода варяжска, приглашены мужами новгородскими в первые времена, князь Рурик, и Синеус, и Трувор. От Рурика и род княжеский. А посадник первый – Гостомысл, от кореня нашего, изначального, и все мы, великие мужи новгородские, старейшие князей великих! И волость нашу одержим вольно и самовластно по грамотам Ярославлим, како заповедал нам Ярослав Мудрый киевский, в прадедни веки. А что поминают Владимира Мономаха да Олександра Невского, яко сии суть вмешивались в суд и волости господина Новгорода, дак пусть не величаются! Московские князи от того корня младших ветвей, а старейшие суть ростовские да суздальские князи. По роду наш служилый князь, Василий Васильич Горбатый-Суздальский, родовитее князей московских! По праву лествичного наследия, что заповедал Владимир Мономах, не Василий Васильич Темный, а Юрий Дмитрич должен был княжить на московском столе! А за ним Дмитрий Юрьевич Шемяка, иже опочил и похоронен у нас, в Юрьеве, и принимали мы его как великого князя, та была честь! И мы, братия, в посадничестве и во князьях вольны суть! – Он пристукнул посохом, загородив глаза мохнатыми серыми бровями. Руки на посохе не дрожат, крепкие руки, власть держат и хозяйство ведут. Внуков еще не выделяет Богдан, каждую мелочь в хозяйстве помнит, как родословную.

Офонас Остафьевич пережевал сказанное, утвердился, свел плотные упрямые губы, сжал беззубый рот, отчего борода задралась вперед, кивнул согласно. Кузьма Григорьевич медленно склонил лобастую голову тем же братним, стойно Захарии Овина, движением толстой шеи. Молодые – необычайно серьезный Тучин и насупленный, исподлобья сторожко следящий за стариками Василий Селезнев – только молча переглянулись, для них уже все было решено. У Луки Федорова жалко вспотело лицо. Казимер, старый герой Русы, забегал глазами. В Совете одних стариков он бы и выказал сомнения, но тот подлый меленький страх, который он тщательно скрывал все эти долгие годы, страх, появившийся впервые в тот миг, когда он, раненый, пересев на чужого коня, бежал с поля боя, бросив на произвол судьбы Михаила Тучу, лучшего друга своего, страх перед Москвой и постоянная боязнь того, что о его страхе кто-нибудь узнает, не позволили ему возразить, особенно в присутствии молодежи, и он вослед Офонасу утвердительно кивнул головой. Александр Самсонов строго спросил:

– Что мы придаем королю Казимиру?

– Десять соляных варниц в Русе и суд через год, – ответил Дмитрий Борецкий.

– Чтобы наместник был греческой веры!

– То сказано уже, – вмешался Селезнев. – И чтобы ропаты не строили католические в Новгородской земле, записали!

Марфа, побледнев лицом, только слушала, переводя глаза с одного на другого. Иван Лукинич сидел задумавшись. Усталость, телесная и душевная, не покидавшая его последнее время, угнетала его паче болести.

Он ездил в Литву, и не раз, он начинал эту борьбу, когда еще о Марфе мало кто и слышал… В могиле Федор Яковлич, в могиле Есиф Андреянович Горошков, в могиле Григорий Данилыч, в могиле Василий Степаныч Своеземцев, в могиле Григорий Кириллыч Посахно, в могиле великий владыка Евфимий, и при смерти Иона, который умел утишать гнев Василия Темного. Он лично помнил две последние войны с Москвой, и оба раза – унылость и разброд после разгромов. Он сам был с ратью под Русой и бежал, раненный в лицо. Шрам от глаза до скулы и доднесь напоминает об этом. И каждый раз повторялось все то ж. Москва росла, как опара, вылезающая из квашни. Молодой великий князь Иван упорен. Трижды посылал рати под Казань, а сломил-таки царя Казанского, постановил на своей воле. Выступит ли король Казимир? Как мейстер? Надо урядить с немцами – как на грех, новая ссора! Как Псков? В шестьдесят четвертом псковичи прислали подмогу против Москвы, а теперь? С тех пор со Псковом опять рассорились, чуть не до войны доходило, и все Иван Немир! Теперь наладилось, но насколько? Надо сослаться с Максимом Ларионовичем, узнать во Пскове, что мыслят тамошние бояра о себе… Не из-за одной лишь нелюбы к Борецким Захария Овин увертывается от общего дела!

Но за плечами Ивана Лукинича были годы борьбы, борьбы, борьбы… Вот Богдан, уступивший когда-то место старейшему покойному Михаилу Туче, стоит, как камень! Может статься, в грозный час опять останемся одни, и достанет ли тогда твоего мужества, Богдан Есипов!

Василий Онаньин усмехнулся:

– Отобьемсе! А нет – откупимсе. Московские князи на золото, что сороки, падки. Василий, покойник, из-за пояса с двоюродниками насмерть резался. За те каменья в золоте, что бабка, Софья Витовтовна, на его свадьбе с Василья Косого, Юрьевича, с соромом сволокла, сколь они потом голов положили! Очи один другому повынимывали, Москву брали не по разу… Смех и срам! А не угадали отцы наши, кому нать помочь было. Прохватились, да поздно. Когда Василий с ратью под Новым Городом стал!

– Дозвольте мне сказать, господа, – подал голос Губа-Селезнев. – Хоть я и молодший среди старейших! – Он встал. – Кажный день богомольцы из Клопска-монастыря по городу слухи несут, будто мы в латынскую веру откачнулись. Туда бы съездить! Выяснить да и постращать. Потом, надо убедить владыку… Марфа Ивановна, может, тебя самое примет?

Марфа склонила голову.

– Чти, Василий! – сказал Дмитрий Борецкий.

Грамота, над которой сидели не по раз, и вместе и в особину, обсуждая и споря, грамота предварительного договора с литовским королем наконец легла на налой.

– «По благословению преосвященного архиепископа Великого Новагорода и Пскова, владыки Ионы…» – начал Селезнев и примолк, сузив черные глаза.

– Или нареченного на владычество…

– Пимена! – подсказал Онаньин.

– Иона еще не утвердил восприемника?! – Вопрос Александра Самсонова прозвучал разом и как возражение Онаньину.

– Тут мы оставляем место! – остановил Борецкий чуть было не возгоревшийся спор.

Селезнев вновь склонился над грамотой:

– «От степенного посадника Ивана Лукинича, степенного тысяцкого…»

Иван Лукинич приподнял руку, останавливая чтеца:

– В феврале обновляется степень. Предлагаю сейчас не называть господ великих бояр поименно, ни господ послов к королю литовскому.

Селезнев оглядел собрание, все согласно закивали головами.

– Пропускаю! – сказал Селезнев. – «А держати ти, честный король, Великий Новгород на сей на крестной грамоте…» Отселе, господа?

– Чти отсель!

– «А держати тебе, честному королю, своего наместника на Городище от нашей веры, от греческой, от православного хрестьянства. А наместнику твоему без посадника новогородского суда не судити…» – читал Селезнев, чувствуя, как в горнице нарастает тишина. – «А судити твоему наместнику по новогородской старине. А дворецкому твоему жити на Городище, на дворце, по новогородской пошлине. А наместнику твоему судити с посадником во владычном дворе на обычном месте, как боярина, так и житьего, так и молодшего, так и селянина. А судити ему в правду, по крестному целованью, всех равно. А пересуд ему имати по новогородской грамоте, по крестной… А во владычень суд, и в суд тысяцкого, а в то тебе не вступати, ни в монастырские суди, по старине. А пойдет князь великий Московский на Великий Новгород, или его сын, или его брат, или которую землю подымет на Великий Новгород, ино тебе, нашему господину честному королю, всести на конь за Великий Новгород и со всемю со своею радою литовскою против великого князя и оборонити Великий Новгород…»

– Рубеж по старине? – вновь прервал его Александр Самсонов.

– По старине. Ржева и Великие Луки – то земли новгородские!

Дальше Селезневу уже почти не давали читать. После каждой новой строки: о данях, подводах, черных кунах, проезжем суде, переварах и смесных судах литвина с новгородцем – кто-нибудь требовал перечесть, уточнить, напомнить старые уложения с тверскими и суздальскими князьями и с московскими великими князьями до Дмитрия Иваныча Донского. И много времени прошло, прежде чем Василий добрался наконец до перечня исконных неотторгаемых новгородских земель – Торжка, Бежичей, Вологды, Заволочья, Терьского берега, Перми, Печоры, Югры и прочих (иные из которых, как Торжок или Вологда, уже давно были новгородскими, увы, в одних только перечнях договорных грамот).

– «А на новогородской земле тебе, честный король, сёл не ставити, не закупати, ни даром не принимати, ни твоей королеве, ни твоим