Последней главы не будет - Полина Федоровна Елизарова

Мне надо срочно в лес.

А он пусть поспит, не съест же его наша колдунья.

Уходя, я доложила бабуле, что скоро вернусь, тем самым обозначив: она мне теперь не чужая.

Что бы она там ни «темнила», ей я почему-то доверяю.

Время как будто раздвинуло свои границы.

Умом я понимала, что мне необходимо скоро вернуться назад, но вместе с тем я ощущала, как минуты замедлились, заполнившись густыми запахами просыпающегося леса.

Сейчас лес был еще почти что голый, ну что ты хочешь – апрель!

Со стороны деревни веяло дымом костров.

Скоро, совсем скоро сюда ворвется веселый май, а сейчас необходимо поскорей избавиться от сгнивших листьев, веток и прочего мусора.

Наше с Адой место я нашла далеко не сразу.

Когда-то дорожкой сюда был знак – зеленый орешник, наш друг. По пути обратно, домой, мы с сестрой до отказа забивали его крепкими и мелкими плодами свои кармашки.

За орешником надо держаться левее, и буквально через несколько колючих низких кустов должна появиться наша тайная полянка, с трухлявым, но вполне себе пригодным для посиделок большим пнем.

Но сейчас того знака мне не сыскать, если орешник и уцелел, так он еще гол и ничем не отличается от других деревьев.

Не знаю как, по наитию ли, покружив несколько минут по лесу, я ее быстро нашла!

Сейчас полянка была еще совсем лысая, пустая, и что сразу бросалось в глаза – то тут, то там кривлявшиеся гримасы грязных кучек из каких-то банок, бутылок и склеившихся от влаги сигаретных пачек.

Странно, но двадцать лет назад всего этого здесь не было или я просто этого не замечала?!

Нет, точно не было…

Максимум, что можно было увидеть в лесу из отходов человеческой жизнедеятельности, так это редкую обертку от шоколадки, ну, цепь там сгнившую от велосипеда, все… никаких куч мусора, никаких банок-бутылок.

Что же случилось с людьми, что же случилось со мной за эти двадцать лет?!

Все стало просто, все стало доступно.

Хочешь быть вечно молодой и красивой – найди себе в сожители пластического хирурга.

Не хочешь понять близкого человека – сдай его в платную психушку.

Боишься научиться жить с правдой – не смотри в альбомы, не езди на старую дачу, не навещай могилы родителей…

Каким-то образом я все же смирилась с фактом их гибели, но до сих пор мой разум упорно отклонял всю правду целиком – правду, что теперь тела моих родителей лежат в земле!

Я знаю, это безбожно, это не по-христиански, да просто не по-человечески – за два года побывать на кладбище один-единственный раз, чтобы, почти не глядя, быстрым рывком уронить на холодную землю цветы и, упиваясь собственным страданием, отдать свое безвольное тело в руки профессора и Ады, а потом бежать, бежать мыслями всегда оттуда прочь…

На дороге, где растет то проклятое дерево и висят мои мещанские намокшие венки, мне было заметно лучше. Там они были еще живы, и если чуть-чуть отмотать пленку назад, последнее, что я помню, – папин довольный смех и мамино шутливое, девчоночье: «Ай, боюсь, боюсь…»

У мамы даже не было прав…

Нет, она умела водить машину, отец научил ее, но как она водила?! Так, постольку поскольку.

Отец остался сидеть на переднем пассажирском сиденье, а я, с недовольным видом уступив водительское место матери, пересела на заднее и, единственная из всех, пристегнула ремень.

…Было утро воскресного дня.

Родители постоянно обижались на то, что я почти все время провожу на работе или с кем-то, но только не с ними.

Они старели, теперь они часто ругались между собой.

Конечно, они понимали, что молодой здоровой женщине, вечно пребывающей в запутанных отношениях, лучше жить одной, чем ютиться в малогабаритной «трешке», в которой по-настоящему моими были только пятнадцать метров площади.

Примерно за полгода до этого я купила себе машину.

В кредит.

Кредит я умудрилась погасить как раз таки за эти полгода, через себя перепрыгивала, даже в кафе лишний раз не ходила!

Я давно мечтала о такой машине, я копила, я если не во всем, то во многом себе отказывала…

Машина почти за семьдесят тысяч долларов.

Я же русский человек: жить буду в панельке, завешивать потертости на обоях фотографиями в рамках, зато машину куплю так-у-ую, чтоб всем на зависть!

Пусти я тогда эти деньги на первый взнос в ипотеку собственного отдельного жилья – и не было бы ничего: ни той проклятой машины, ни бесконечной толкотни с родителями на кухне и возле сортира в узком коридорчике.

И все бы были живы…

Какое-то время практичный профессор настоятельно советовал квартиру сдать, но Ада его отговорила: мол, неизвестно, как жизнь крутанет, а вдруг Лидия Матвеевна внезапно захочет вернуться, и что тогда – людей на улицу выгонять?

Я, как обычно, с ней полностью согласилась.

Ада, Ада…

После ее реакции на мои откровения про любовь к Платону что-то оборвалось у меня внутри к ней, что-то такое маленькое, но очень важное, такое, что восстановить больше (и я это точно знаю!) никогда не удастся.

Я думала, она поймет меня, да просто потому что она меня любит!

Да, все эти два года я была почти безвольной, тряпичной куклой в их руках, профессор и Ада решали за меня абсолютно все, и даже то, что в моем состоянии «категорически нельзя идти на похороны».

А я – что?

Я лишь кричала, как животное, зарывшись лицом в подушки, я жрала горстями таблетки, я их обоих ненавидела, а потом, успокоившись, вдруг наполнялась какой-то нездоровой щенячьей благодарностью к ним.

Ненатурально улыбалась, просиживала зад в ресторанах и подставляла, подставляла профессору свое тело во всех удобных для него ракурсах.

Ада меня жалела.

Конечно, это так…

Но ее сострадание и искреннее желание помочь быстро сменились на здоровое эгоистичное «устала, хочу жить своей жизнью».

Я совсем ее не осуждаю, нет, я же и в самом деле не знаю, чего ей это стоило: отодвигать свои важные и не очень дела, мчаться ко мне чуть не каждый вечер в больницу… в одну, потом – в другую… Терпеть мои истерики, успокаивать, держать меня за руки, чтобы я ненароком не вырвала себе волосы, участвовать в моей жизни и рублем, и «всегда хорошим настроением», брать меня вместо молодого любовника на премьеры в ложи известных театров, подыгрывать Николаю Валерьевичу, чуть ли не каждой интонацией голоса уверяя его в том, что «лучшего, чем