Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

Для одного интертекстуалиста, Омри Ронена, [255] Сарнов все-таки делает исключение и признает одну из его мандельштамоведческих находок более «истинной», нежели соображения на ту же тему Н. Я. Мандельштам и М. Л. Гаспарова. Не входя в конкретику спора (о том, где происходит финальная перекличка в «Стихах о неизвестном солдате»), сосредоточусь на формате рассуждений критика. Согласно Сарнову, Ронен прав, во-первых, потому, что его находка [256] подтверждает интуитивное ощущение самого Сарнова, высказанное им ранее; во-вторых, потому, что прочтение это – более возвышенное, сакральное; [257] в-третьих, потому, что Ронен, вслед за своим учителем Якобсоном (и в отличие от Шкловского и Лотмана) готов исследовать только любимых авторов; [258] и, в-четвертых, потому, что, как видно из книги его мемуарных эссе, Ронен – не рядовой зануда-интертекстуалист, а проникновенный художник слова, [259] и, значит, ошибаться не может.

Но нет, может, может! Может, если пойдет на поводу у извращенных постструктурных методов! [260] Пример – предлагаемый Роненом, но не устраивающий Сарнова подтекст к мандельштамовской эпиграмме на Сталина. Вслед за Сарновым бегло процитирую Ронена:

«В ней Мандельштам возродил традицию фольклоризованной гражданской сатиры ХIХ века с той постановкой “русского голоса”, которая вызывает в памяти, в первую очередь, “народный стиль” гр. А. К. Толстого. Своим ритмико-интонационным строем, риторикой негодования, смягченного просторечивым юмором и позой простодушного изумления, и несколькими конкретными деталями эти знаменитые стихи восходят к не менее знаменитой “песне” Толстого “Поток-Богатырь”. Сходство между некоторыми строками можно указать вполне отчетливо:

Мы живем, под собою не чуя страны

Наши речи за десять шагов не слышны

Там припомнят кремлевского горца

А вокруг него сброд тонкошеих вождей

Что ни казнь у него, то малина.

Ср.: Под собой уже резвых не чувствует ног

И пытает у встречного он молодца:

“Где здесь, дядя, сбирается вече?”

Но на том от испугу не видно лица:

“Чур меня, – говорит, – человече!”

Обожали московского хана

А кругом с топорами идут палачи,

Его милость сбираются тешить,

Там кого-то рубить или вешать». [261]

На мой взгляд, находка блестящая – убедительная как непосредственно, по ритму и звучанию, так и функционально, по характеру решенной поэтом стилистической задачи. Но неистового Бенедикта она не просто не убеждает, а оскорбляет!

«Сопоставление это не только натянуто <…> оно еще и оскорбительно. И дело не только в том, что <…> А. К. Толстой <…> здесь совершенно ни при чем. Сопоставление это – помимо чудовищных по своей бестактности (по отношению именно к этому стихотворению) словечек “риторика” и “поза” – коробит тем, что в нем особенно резко, не просто в комической, а именно в оскорбительной форме проявился коренной порок всех этих интертекстуальных анализов, за которыми <…> стоит убеждение, что стихи рождаются от стихов. На самом же деле они рождаются от травм, ушибов, ссадин и кровоподтеков, которые оставляет в душе поэта <…> жизнь» (с. 38).

Полагаю, что здесь самый корень разногласия Сарнова с интертекстуалистами, если можно назвать разногласием почти нечленораздельный вопль протеста. [262] Разумеется, стихи рождаются не от стихов, вернее (особенно если речь идет не о пародиях, стилизациях и центонах), не только от стихов, но они создаются на языке и в контексте отечественной (и мировой) поэтической культуры, что и составляет предмет литературоведения. Аналогичным образом, суждения мыслителей рождаются не (только) от суждений других мыслителей, и не от языка, на котором они высказываются. Но владение этим языком (его грамматикой, лексикой, фразеологией) и репертуаром сказанного и написанного на нем (и на других языках), включая суждения других мыслителей, – важнейший фактор, определяющий характер и ценность новых высказываний. [263]

Так, даже в высшей степени реактивная статья Сарнова не может быть описана как родившаяся только от статей, которым в ней дается отповедь: ее тон и аргументация несут отчетливый отпечаток той культурной среды и дискурсивной практики, в рамках которых полвека назад (видимо, под влиянием раннего Маркса и позднего Лифшица) сложился этот критик. Отсюда его ставка (пусть ироническая) на Ломоносова против Лавуазье, апелляции к Горькому, представление о субъективно честных исследователях, бьющихся в тисках порочного метода, [264] убежденность в непогрешимости собственного, единственного верного, ибо благородного до святости, взгляда на вещи, от имени которого можно с полным пренебрежением к логике предавать анафеме всех несогласных. А жаль, потому что, судя по всему, что я о нем знаю, и по открытости, с которой он выслушал по телефону мой критический разбор его статьи и неутешительный диагноз, человек он достойный. Явление, впрочем, вполне российское, типа готовности наутро вернуть карту звездного неба исправленной: непрофессионализм с человеческим лицом.

По ходу нашего телефонного разговора Сарнов попросил предъявить ему бесспорные достижения интертекстуального подхода. Я указал на «Метр и смысл» М. Л. Гаспарова и в ответ услышал, что серьезный исследователь не может принимать во внимание стихи Игоря Кобзева. Я спросил, значит ли это, что при изучении метров надо ограничиться только самыми великими поэтами, он сказал, что допустил бы, ну, скажем, Коржавина, но никак не Кобзева. На вопрос, кто будет решать, где провести черту, он ответил (и уточнил уже в электронной переписке), «что решать это должен вкус и такт исследователя. Обращение к Коржавину (Самойлову, Слуцкому, Бродскому – при разном отношении к этим поэтам) не бросает тени на вкус и художественное чутье исследователя, а обращение к Кобзеву – бросает». Стало ясно, что идея четкой безоценочной процедуры формирования обследуемого корпуса Сарнову чужда, – как и мысль, что устойчивые результаты Гаспаров получил бы и для корпуса, составленного Сарновым. Решаемая школой Тарановского-Гаспарова задача услышать, чтó говорят не Лермонтов или Пастернак, а пятистопный хорей или трехстопный амфибрахий (в том числе устами Кобзева или Асадова, и чем бездарней, тем вернее), его не занимает.

Налицо страстное неприятие конститутивной особенности профессионального подхода – готовности и умения выделять для анализа те или иные аспекты изучаемого предмета, начиная с отделения историко-культурной ценности произведений от их многочисленных структурных уровней и свойств. [265] Из этого наивного синкретизма (как говаривали инструкторы по совковой эстетике: «Нельзя отрывать…»), естественного у народного критика, вытекает неприязнь к теоретизированию и общая охранительная тенденция статьи Сарнова и ряда других, в последнее время появившихся в «Вопросах литературы» и призванных дать отпор новомодным веяниям.

В недавнем номере «Вопросов» (2006, 4) таковы статьи Виктора Есипова и Михаила Свердлова, [266] обе в разделе под завлекательно-разоблачительным заглавием «“Эротическая” тенденция в современном литературоведении». [267] Как и сарновская, они направлены против выхода осмеиваемых авторов [268] за пределы давно принятого в отечественном литературоведении. Ничего нового взамен отвергаемого при этом не предлагается, кроме иной раз по-современному игривой бойкости тона. [269] Под тем или иным соусом читателя пугают осквернением святынь [270] и, апеллируя к тем или иным авторитетам, [271] призывают одуматься, не поддаваться искушениям фрейдизма, структурализма, интертекстуализма и постмодернизма и вернуться к добрым старым ценностям.

3

Обращаясь к оживленному трехчастному диалогу С. Л. Козлова и С. Н. Зенкина об анализе метафорики Макса Вебера, [272] я переношусь на другой конец дискурсивного спектра. Спор ведется на действительно серьезном уровне (при всей остроте взаимных наскоков), диапазон привлеченной специальной литературы и продуманность отстаиваемых позиций (при всей их взаимной противоположности по существу) впечатляют, а недоумение, вызываемое у меня их общей нацеленностью на изучение поэтики нехудожественного текста, предостерегающе напоминает о незадачливой охранительности рассмотренных выше воплей. Тем не менее, на прямой вопрос одного из оппонентов (а я дружен и с тем, и с другим), каково мое мнение об их полемике, я вынужден был ответить в духе прутковского «Мне нравятся очень… обои !»

От изложения сути дискуссии я уклонюсь – чтобы сосредоточиться на ее концептуальном формате. Оба исследователя исходят из принятого представления, что на метафорах строится не только поэзия, а все типы человеческого дискурса, не исключая научного, что риторика пронизывает любые, а не только художественные тексты, и что излюбленного формалистами принципиального различия между практическим и поэтическим языком не существует. При таком подходе литературоведы как специалисты по тропам, риторическим фигурам и дискурсивным стратегиям оказываются идеально подготовленными к анализу нелитературных текстов. Теоретически это звучит не менее убедительно, чем противоположная, допостструктурная позиция, и спорить можно до хрипоты, но здесь, как и во многих других случаях, я думаю, бог (и дьявол) – в деталях.