Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

«Для меня очень важно, что случилось буквально в последние месяцы… [П]утинская политическая реформа… и… актуальные движения, связанные с литературным опытом, …перемещают нас в новую темпоральную и эстетическую структуру, которая называется неомодернизмом… Опять оказывается востребован образ будущего… [C]егодня у России впервые появилась история… [Е]льцинская эпоха… разрушила идею коллективного тела и впервые начала конституировать субъекта исторического чувства… [Р]усский… может [теперь] сказать: “У меня есть история”. И эта история началась в 1991 году, потому что в этом году “я… открыл свой ларек” или “ушел из академического института и стал заниматься коммерческим переводом”… [О]дной из характерных черт американской славистики является чудовищное небрежение современным опытом. Славист готов писать о Пильняке, но уже писать о Пелевине – это просто немыслимо… Писать о Сорокине… – нереально. Думать о Подороге… – вряд ли. [О]тставание является сущностной чертой славистического дискурса…»

Ну во-первых, пишут «слависты» – как в Америке, так и в журнале НЛО, то есть, согласно А. И., «экспортно-импортном» филиале американской «славистики», – и про Пелевина, и про Сорокина, и про Кабакова, и про Путина, и Подорогу переводят. Будет вам и белка, будет и свисток. Но откуда у философа такая озабоченность тем, «что случилось буквально в последние месяцы»? Что такое случилось, требующее срочного пересмотра всех научных парадигм – в том числе, наверно, квантовой механики, генетики, искусственного интеллекта? Президентские выборы, что ли? Победы русского оружия на Кавказе?

Этот политфилософский жест имеет прецеденты. Так, Гегель считал прусскую монархию, чиновником которой состоял, воплощением мирового духа. Характерным клише либеральной критики 60-х годов прошлого века, высмеянным тогда же Добролюбовым, было «В наши дни, когда…». А Пастернак в 1931 году писал: Мы в будущем, твержу я им, как все, кто Жил в эти дни. А если из калек, То все равно: телегою проекта Нас переехал новый человек («Ты рядом, даль социализма…»). Переехать-то переехал, Кавказ тоже не впервой завоевывать (кстати, Пастернак утешается во «Втором рождении» и этой параллелью), но выходит каждый раз почему-то, как всегда.

А. И. объясняет свою фиксацию на последних месяцах внезапным появлением у России «истории». Корректно ли это утверждение (и что ее не было, и что она появилась) с точки зрения исторической науки, и достаточно ли «нескольких месяцев», чтобы поднимать такой концептуальный шум, пусть судят историки – им и книги («знания») в руки. Но перемены несомненны, ларьки и коммерческие издательства налицо. И человек, открывший ларек или издательство, требует полного до себя уважения. А чуть что, объявляет себя жертвой созданного «славистами» (кем же еще):

«неполноценного образа моей страны, ее интеллектуальной, художественной и литературной истории, ее языка и способов ее идентификации. И результирующим эффектом этого греха является то, что со мной говорят, как с этнографическим объектом, как с индейцем из резервации».

Обида знакомая (хотя индейцам у нас в Америке вообще, а если забредут, то и в славистике в частности, – везде дорога и почет). Помню, как лет тридцать назад я почувствовал себя объектом этнографического описания – увы, адекватного, – прочитав книгу Хедрика Смита «Русские». Но почему обиду эту надо срывать на непонятным образом сформированной абстракции под названием «славистика» – то ли вообще западная, то ли американская (европейцам от А. И. выходит послабление), то ли и российская тоже, то ли не обязательно славистика, а и семиотика, и занятия античностью и прусским языком, то ли вообще «вся эта группа, которую я условно называю группой НЛО»?

Многие из составляющих этого странного конгломерата подходят под категорию «родителей». А. И. прямо формулирует это в конце:

«[Д]ля меня это вопрос отношения к своим родителям… [Я] буду постоянно и напряженно спорить с ними… чтобы сформировать самого себя».

Понятно, эдипов комплекс, страх влияния, отцы и дети, ориентация на дядю. Но при чем здесь НЛО – журнал и издательство, печатающие самое разное: и старое (разной степени традиционности), и молодое (разной степени авангардности, вплоть до интернетной культуры), и российское (отечественное и эмигрантское), и западное (и такое и сякое)?

Претензии к НЛО предъявляются огромные, и из-за них проглядывает все тот же сюжет.

«Структура импорта-экспорта славистического товара находится сегодня под очень сильным вопросом… биржа под названием “American Slavic Studies” почти закрыта… Но зато возникает масса бирж в России, и попытка славистики, если ее интерпретировать экономически, заключается в… повышени[и] цены акций славистики… в России… Огромное количество славистических монографий… начинает публиковаться здесь… притом что вся система ссылок, то есть, вся система внутренней дискурсивной власти, ориентирована в этих текстах на западный рынок. Это все равно что предлагать российскому рынку такой западный изыск, как кукла барби-инвалид, которая местными девочками покупаться, скорее всего, не будет».

Про куклу остроумно. Дескать, обычная Барби в России идет хорошо, а вот инвалидная, то есть, идиотски политкорректная, и символизируемая ею полудохлая «славистика» – ни в какую. Но если массированная продукция НЛО терпит позорное рыночное поражение, то почему она так беспокоит А. И.? Его издательскому ларьку она в таком случае не угрожает. А может, если интерпретировать дискурс А. И. экономически, все-таки угрожает? То есть не только «родители» угрожают, но и сверстники, чем и объясняется сваливание всех их в одну «славистическую» кучу. Вместо того чтобы вчуже радоваться, что к России возвращается ее естественная роль столицы мировой славистики, А. И. готов вообще упразднить успешно конкурирующую с ним «лженауку» – подобно все тем же философам кондовой школы, которые считали, что главное – не специальные «знания», а единственно верное философское учение. Поскольку А. И. акцентирует экономическую сторону вопроса:

«Мы все без устали говорим, что интерес к России сейчас нулевой. А ведь ответ… очень прост: потому что Россия очень бедная страна. Как только во всех сегментах российского рынка появится на два ноля больше, интерес увеличится соответственно в сто раз»,

стоит вспомнить, что среди причин российской бедности не последнее место занимает философское, а не экспертное, управление делами вообще и наукой в частности. Этот ждановско-лысенковский дискурс обошелся России дороже, чем в два десятичных знака.

С особым провокационным шиком А. И. атакует априорную для «славистики» необходимость знания русского языка и литературы.

«[И]нтернациональный контекст означает, что национальный язык растворяется в нем, он не является преградой для исследователя. А позиция славистов… остается такой: ты хочешь заниматься русской темой – учи русскую грамматику. Парадокс здесь в том, что самые интересные суждения о России… чаще всего исходят из уст людей, которые не знают русского языка… [Н]езнание русского языка… выполняет крайне продуктивную функцию… [Но п]ока студент не выучит всех русских склонений и спряжений, а также биографию Мандельштама по книге Эммы Герштейн, не видать ему дороги в эту [славистическую] крепость».

Что тут возразишь? Из интернациональных эмпиреев, где можно бесконечно рассуждать о смерти субъекта, а с ним и автора, а в качестве русского материала бесконечно пережевывать тему непогребенности Ленина, взор философа не достигает бренной земли, где исследователь имеет дело, например, с поэзией, которая по большей части пропадает в переводе. И вообще, «не зная… языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо?» Есть, однако, простой выход – закрыть ирокезистику. Нет науки, нет и проблемы…

Постструктурализм, во многом наследовавший структурализму, резко отличается от него переносом акцента на прагматику дискурса, экономическую подоплеку культуры, ее властную динамику. В соответствии с этим, А. И. настойчиво возвращается к стратегиям власти, капитализации, спонсорства, а его собеседниками на пиру мысли оказываются Путин, Клинтон, Шредер и МВФ. Больше всего, по-видимому, его страшит перспектива оказаться на обочине, куда, казалось бы, зовет название его издательства. Отсюда, наверно, и пафос примыкания к «путинскому проекту» – в надежде на центральное спонсирование.

Но тут опять неувязка – ведь коллективное тело разрушено, и ларек теперь частный, так что надо учиться торговать, а не давить телегами. Или торговать они как раз научились и таким образом рекламируют свой товар, теперь уже и с моей негативной помощью?