Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

О том, что литературоведению следует сосредоточиться на решении именно литературоведческих задач, почти сто лет назад писал Якобсон. В его знаменитом пассаже [244] стоит подчеркнуть аспект, обычно воспринимаемый как чисто риторический росчерк, – сравнение литературоведения с полицией при исполнении ею своих властных обязанностей. На полицейской метафоре строится и структуралистское уподобление литературоведа Шерлоку Холмсу, возводящее нарративную технику к схеме детективного жанра, с его незаметными уликами (= предвестиями), ложными версиями (= отказными композиционными ходами) и финальным раскрытием преступления (= развязкой сюжета). Шерлок Холмс разгадывает тайные пружины действий преступника – литературовед вскрывает тайны конандойловского и вообще повествовательного искусства. Соревновательно-силовой характер взаимоотношений между исследователем художественного текста и его автором был в свое время рассмотрен в оригинальном эссе Сергея Зенкина. [245]

Властные и территориальные проблемы – неотъемлемая составляющая всякого дискурса, тем более – столь публичного, институализованного и престижного, как общественные науки. В противовес традиционному литературоведению, привыкшему арестовывать всех подряд, формалисты, а за ними и структуралисты, попытались ограничить пределы филологической юрисдикции, но последующие школы (интертекстуальная, деконструктивная, новоисторическая) не только вернули филологии мандат на аресты подозреваемых ею лиц в смежных с литературой регионах, но и уполномочили выносить приговоры по преступлениям, совершенным уже на самих этих, казалось бы, не подведомственных ей территориях. Если раньше показания философов и других посторонних лиц привлекалась для того, чтобы уличить, в чем требуется, писателя и его персонажей, то теперь филологи получили право уличать философов, историков, социологов и т. д. в приверженности той или иной тропике. Встает поэтому вопрос типа сформулированного в свое время Бабелем (в рассказе под названием, подозрительно напоминающим заглавия статей формалистов): «Где начинается полиция и где кончается Беня?»

2

Целый ряд вопросов такого рода возникает при знакомстве с недавней статьей Бенедикта Сарнова «И стать достояньем доцента…». [246] Я очень уважаю Бенедикта Михайловича за его разнообразные, особенно гражданские, доблести, [247] но откровенно говоря…

Начать с заглавия. Блоковскую цитату Сарнов нацеливает в интертекстуалистов (которых путает с постструктуралистами), выставляя их лжеучеными, посторонними литературе, вроде профессора Серебрякова. Но цеховое противопоставление поэта литературоведам теряет всякий смысл под пером словесника, – как, между прочим, и подразумеваемое противопоставление, уже внутри филологической гильдии, занудам-доцентам самого автора статьи, неизбежно подпадающего под следующую же строчку (И критиков новых плодить) . В отличие от поэзии, которой, к счастью для Блока, [248] разрешено быть глуповатой, критика призвана отличать глубокие мысли от поверхностных, мысли от чувств, чувства от риторических поз и смысл от его поэтического воплощения. Непонимание того, что писатель, издатель, критик, литературовед, составитель хрестоматий, школьный учитель литературы и собственно читатель являются членами единого института литературы, играя каждый свою роль в литературном процессе, – понятное у поэта, на какой-то (вполне традиционный) апофатический момент усомнившегося в своем назначении, – не к лицу плодовитому профессиональному истолкователю литературы, готовому посвятить длинный разбор даже не творчеству Мандельштама или Зощенко, а продукции пресловутых доцентов. [249]

Интеллектуальная сторона дела тесно переплетена с территориальной, один из аспектов которой состоит в том, что в России критик убежден (подражая уже другому поэту), что он больше, чем критик. Поэтому он берется как за мировые проблемы (ну это ладно, – если надо, силовые структуры его поправят), так и за литературно-теоретические, [250] уже сам выступая в силовой роли и обрекая литературоведов, скромно возделывающих свой сад, оправдываться и доказывать свою общественную полезность.

Нападки на интерекстуалистов разных мастей – статью одного из которых Сарнов сокрушенно обнаруживает на страницах «Вопросов литературы» [251] – строятся по несложной и все-таки логически безнадежной схеме. Начинается каждый раз с принципиального отвержения самой идеи литературных перекличек, потом предъявляются и с фельетонным сарказмом изничтожаются неудачные находки доцентов, затем приводятся примеры интертекстов, правильно угаданных недоцентами (или доцентами, временно переборовшими свою псевдоученость), и в заключение еще раз торжественно повторяется заклинание о вредности интертекстуального метода.

Так, пожурив интертекстуалистов за желание всюду видеть тайны, требующие разгадывания, и осмеяв несколько расшифровок, предложенных в книге И. П. Смирнова «Роман тайн “Доктор Живаго”», Сарнов через несколько страниц демонстрирует удачное интертекстуальное прочтение Пастернака, принадлежащее не кому-либо из членов гелертерской мафии, [252] а собрату-писателю, – то место из «Алмазного венца», где Катаев злорадствует по поводу обнаруженной им переклички «Спекторского» с поэмой Якова Полонского «Братья»:

«Дело <…> конечно, не в “кульках”, которые перекочевали к Пастернаку из <…> поэмы Полонского. “Кульки” только подтвердили <…> что восхитившие <Катаева> строки Пастернака не случайно напомнили ему знакомый звук – тот же рифмованный ямб с цезурой на второй стопе и те же ритмико-синтаксические фигуры, что у Полонского [курсив здесь и далее в цитатах – авторов статей. – А. Ж. ].

Никаких ученых трудов теоретиков и практиков постструктурализма Катаев, конечно, не изучал. Он самостоятельно “одновременно и даже несколько раньше”, как некогда было сказано про Ломоносова и Лавуазье, открыл получивший впоследствии такое распространение постструктуралистский метод интертекстуального анализа. Сам, как говорится, изобрел этот велосипед. И <…> на этом своем самодельном велосипеде он уехал гораздо дальше, чем все упомянутые выше постструктуралисты на своих ультрасовременных машинах, в массовом масштабе сходящих с заводского конвейера. А главное, он знал, куда и зачем едет. И поэтому возникшая у него “интертекстуальная” ассоциация нам что-то дает! <…> У ученых мужей <…> что ни выстрел, то – мимо. А Катаев без всякой тренировки и пристрелки сразу попал в яблочко. Объяснил я это (для себя) тем, что <…> в отличие от всех знакомых мне постструктуралистов, Катаев – поэт, художник <…и> на редкость талантливый <читатель>» ( Сарнов 2006: 25–26).

Логика – типа: «Во-первых, я его не брала, во-вторых, давно вернула целым, а в-третьих, он и был разбитый». Во-первых, никаких таких методов не бывает, во-вторых, этот метод открыт не вами, а в-третьих, вы по бездарности не умеете им пользоваться, а другие его давно успешно применяют.

Этот удручающий уровень аргументации взывает не столько к опровержению, сколько к анализу этиологии. Откуда такая ненависть к научным работникам? Откуда непонимание, что все-таки (чему бы ни учили в Литинституте в конце 40-х годов) не Ломоносов, а Лавуазье является основателем современной химии, и что счастливые прозрения вроде катаевского никак не заменяют систематической разработки соответствующего исследовательского аппарата? Почему поборник литературоведческого руссоизма не видит, что сам пользуется научными конструктами (такими, как «цезура на второй стопе» и «ритмико-синтаксические фигуры», собственно, и позволяющими соотнести тексты Пастернака и Полонского), – просто не новыми, а вошедшими в литературоведческий обиход несколько раньше и тоже вопреки протестам обскурантов? Почему, интуитивно не одобрив ту или иную конкретную находку интертекстуалистов, он отказывает им в осмысленности и самих поисков, – ведь кто-кто, а интуитивист должен понимать, что об интуитивных впечатлениях не спорят? Или он действительно убежден, что они с Катаевым о-го-го, а все остальные э-хе-хе?!

Вот он чихвостит автора статьи о «Двух капитанах» за не убеждающие его, Сарнова, текстовые параллели с «Гамлетом». [253] Некоторые из них и мне кажутся наивными, другие более убедительны, а общую идею проекции романа на шекспировский прототип я нахожу перспективной гипотезой, способной разрешить загадку – да, загадку! – завораживающей притягательности одного из лучших произведений советской литературы. В телефонном разговоре [254] Сарнов реагировал на мои похвалы этой гипотезе кисло: сопоставление с Шекспиром, по его мнению, ничего не дает, если уж на то пошло, то говорить надо о сходстве с Диккенсом. То есть опять отрицал конкретную интертекстуальную параллель, но взамен нее готов был рассматривать другую, уже известную (и в статье Смиренского упомянутую). Не мог он отрицать и осмысленности самой стратегии исследователя, стремящегося текстуальными параллелями обосновать свою основную гипотезу.