Завершившие войну - Яна Каляева

глубже, в печенки, в самую волчью душу. Крепко сжал кулаки, спружинился, как перед прыжком — и зарычал.

Командующий Народной армией рычал, словно дикий зверь — нет, яростнее зверя. Плоть от плоти обильно политой кровью тамбовской земли, проводник народного гнева, орудие мести за веками вершившуюся неправду — он был страшнее и беспощаднее любого хищника.

Волки почуяли это и стушевались. Поджали хвосты, легкими тенями скользнули в темноту. Только следы на снегу напоминали, что только что здесь была стая.

Антонов дал людям знак снова залечь в засаду, но в этот раз пролежали они недолго. Со стороны завала вместо привычного уже стука топоров послышалось заполошное конское ржание, выстрелы, крики… волчий визг… или человеческий?

— В атаку! — громко прошипел Антонов и побежал первым. Несколько секунд спустя едва успел увернуться из-под копыт несущейся ему навстречу лошади с обломком оглобли.

До самого завала добежали незамеченными — белякам сейчас было не до них. Дюжина лошадей билась в упряжке, враз обезумев. Они исходили пеной, ломали оглобли, рвали гужи, били копытами волков и людей без разбора. Волки, ошалев от конской паники и свежей крови, метались серыми тенями, беспорядочно напрыгивали на лошадей и людей. Люди стреляли вразнобой, увеличивая сумятицу и распаляя хищников вместо того, чтобы отпугнуть.

Повстанцы напали из темноты, будто еще одна стая волков. Патроны берегли — били застигнутого врасплох врага штыками, саблями, едва ли не вилами. Кровь брызнула на снег, крики боли смешались с ржанием взбесившихся коней. Кто-то пытался отдавать команды, но голос тонул в шуме. Главное оружие беляков — ручной пулемет — было сейчас бесполезно, очередь скосила бы беспорядочно рассредоточившихся своих наравне с чужими.

Белые потеряли почти половину отряда, когда их командир смог все же собрать остатки солдат вокруг пулемета и приказал открыть огонь в сторону противника. С полдюжины партизан упали в снег, остальные отступили и залегли в придорожной канаве.

Антонов сделался словно пьян от запаха крови и ощущения легкой победы. Он был теперь вожаком сразу двух стай — волчьей и человечьей. Осталось всего ничего: добить кучку сгрудившихся вокруг пулемета врагов. Всех делов — зайти пулеметчику во флаг! Тут близенько, шапкой докинуть можно. Главком отполз в сторону и поднялся, чтоб ринуться в атаку… Что-то дернуло его за ногу, опрокинуло, придавило к земле.

— Куда попер, ухарь! — шипел ему в ухо навалившийся сверху Кузьма. — Прошьют очередью — пикнуть не успеешь!

— П-пусти, едрена копоть! — ругался Антонов. — Я командир, мне людей в атаку вести!

— Дурак! Сопляк! Ты — командир, без тебя кабзда нам всем!

Антонов хотел было возразить, но тут Кузьма дернулся и захрипел. Ружейная пуля прошила его насквозь.

От пулемета послышались шум, стрельба, ругань, чей-то короткий крик… Косо выпущенная очередь разнесла в щепы деревья над самой головой главкома, и пулемет замолк.

— Кончили беляков! С тыла зашли, пока они левую обочину под прицелом держали! — голос другого фронтовика, сослуживца Кузьмы. — Эй, главком, ты там живой?

Антонов сбросил с себя тело Кузьмы и неуверенно поднялся на ноги. Кажись, цел. Думу думать он станет после, теперь надо командовать.

— Ты, ты и ты, — ткнул в самых быстрых из уцелевших солдат. — За нашими лошадьми, быстро. Завидите бирюков — стреляйте, теперь уже можно. Факелы запалить! Раненых — вот на эти сани. И туда же — чего пригодного снимете с покойников.

Волки все же разбежались, пулемет распугал их. Обозные кони притихли, но веры им не было. Беляки ошиблись, когда повели в леса Тамбовщины привозных лошадей. Местные кони к волчьему духу привыкли и не бесились, а спокойно ждали, пока человек их защитит.

Антонов принялся осматривать трофеи, чтоб решить, что взять в Кулябино, а что попортить и бросить. Раненых грузили на сани, а покойников, своих и чужих, оттаскивали к обочине.

Волки нынче получат свою поживу.

* * *

— Революционный привет тебе, Петруха, — улыбнулся Антонов часовому, стоящему на посту на околице Кулябина. — Как живы-здоровы без меня?

Главком был в духе — добычу взяли знатную. Соль, консервы, керосин, винтовки с беляков, ручной пулемет, но главное — целых три ящика патронов. Куда больше, чем расстреляли.

— Все путем, товарищ главком! Вот только… это… Наташа-то твоя…

— Что с Наташей? — Антонов оцепенел.

— Да жива, жива! — испуганно затараторил часовой. — Срок ей пришел, вестимо, сильно мучилась родами, всю ночь крик стоял, а сама-то жива!

Антонов не дослушал, пустил коня в галоп с места, вихрем промчался через деревню, едва не сбив какую-то бабу с ведрами, ссыпался с седла, ворвался в избу, где Наташа должна была ждать его…

Она лежала на кровати, бледная до синевы, но живая, Матерь Божья, живая! Он упал на колени, схватил ее безвольную руку, исступленно принялся целовать.

Наташа открыла глаза и слабо промолвила:

— Прости, Саня, не доносила…

— Это ничего, ничего, родная, — говорил он, жадно вглядываясь в ее изможденное лицо. — Главное, что ты жива. Слава Богу, ты жива, Наташенька…

— Роды ужасть до чего тяжело прошли, — сказал подошедший фельдшер, единственный на все Кулябино медик. — Хоть месяцок бы дитя поносить еще… Наталья поправится, дай-то Бог. А ребеночек слабый… махонький совсем, в чем только душа держится. Дочка у тебя, Лексан Степаныч. Думали ужо окрестить, покуда дышит, хошь бы и без попа, но Наталья тебя дождаться велела.

— Дочка? — растерянно спросил Антонов. Он отчего-то был убежден, что его первенцем станет сын.

Молодая баба внесла и протянула ему что-то маленькое, невозможно маленькое. У Антонова перехватило дыхание. Младенец был меньше двух его составленных вместе ладоней.

— Да не боись ты, командир, возьми на руки дочку-то, — добродушно сказала баба. — Вот мужики же, как на медведя с голыми руками, так за милую душу, а младенчиков пужаются, будто огня!

Антонов бережно принял у нее замотанный в тряпицу комочек. Живой, дышащий… Его дитя. Его дочь.

Держать младенца на руках было страшнее, чем бежать под пулеметный огонь. Господи, в какой же ужасный мир он привел это крохотное, нежное, невероятно хрупкое создание! В войну, голод, разруху, отчаяние…

— Ты только живи, — прошептал он младенцу. — А уж мы постараемся, чтобы ты без войны жила, не как мы… В мире, который мы построим по правде. Для тебя. Для всех малят. Ты только живи, дочка. Прошу тебя, живи. А будущее мы отвоюем.

Младенец распахнул глаза — серые, как зимнее небо. Снова накатил ужас. Чего он сейчас этому невинному созданию наобещал — командир взятой в окружение, загнанной, точно стая волков, армии? Говорят, сама земля Тамбовщины на их стороне: уже апрель, а снега до сих пор много. Когда он