Вверх тормашками в наоборот (СИ) - Ночь Ева

Мерзкий выродок, урод Геллан… Они росли вместе, посещали занятия муйбы. Он то появлялся в Долине, то пропадал на годы. Участвовал во всех детских играх, нередко был бит, но никогда не жаловался. С возрастом становился красивее и крепче, но всё равно оставался выродком.

Когда-то, по-детски, она даже была влюблена в него… Самый красивый мальчик в Долине и самый отстранённый и непонятный. Всегда на расстоянии, всегда готовый уклониться, не ответить ударом на удар. Это его она учила танцам. Это он мастерил ей лук и стрелы и первым видел, как запустила она в небеса свой самый первый огнешар. Это она пыталась поцеловать его, а он отклонился, сделал вид, что ничего не было. И этого она ему не простила. Ни тогда, ни сейчас.

Именно в тот момент перестал он быть полудругом, превратившись в объект ненависти и насмешек, злых шуток и издевательств, козней и подстав разного пошиба. Правда, ненадолго: они в очередной раз расстались. Геллана мать схоронила от злобного Пора в Братстве, а Пиррия отправилась учиться, чтобы стать сайной…

Она стремительно поднимается на ноги, делает несколько бесцельных шагов, до боли сжимает виски горячими пальцами… Воспоминания не могут уменьшить ненависть. Она бы хотела забыть тот день, но он следует за ней через годы, мучает стыдом и бессилием, а от этого зажигает в груди чёрное пламя, которое готово порвать её на части, но не уменьшает свой накал, а ширится и захватывает её с ног до головы, от макушки до пяток, не оставляя ни пяди плоти, что клокочет от ярости и гнева.

Раз за разом переживает она своё унижение — снова и снова, чтобы убедиться: ничего не изменилось, ничего не забылось: стоит перед глазами и терзает болью…

Она вернулась в Долину на несколько дней. Молодая семнадцатилетняя сайна, знающая себе цену. Ей давно стали чужими эти люди. Друзья детства, превратившиеся в ничто. Постаревший отец, растрачивающий силу на ковку металла. Старшая сестра, выскочившая замуж, чтобы рожать детей. Яркоголовая медана — самая низшая, ниже только деревенские муйбы, чей удел — принимать роды, лечить да учить детишек. Они для неё чужие, она для них чужая — тогда поняла чётко, раз и навсегда. Все эти люди не ровня ей, не чета.

— Сестрёнка! — радостно кричала Ивайя и прижимала Пиррию к груди, а она не чувствовала ничего: ни любви, ни теплоты. Скрывала презрительную улыбку, оглядывала убогое жилище и удивлялась: она здесь выросла?.. Она жила здесь?..

Ивайя тараторила, рассказывая местные сплетни. Пиррия слушала в пол-уха, скользила взглядом по неровным мейхоновым стенам и скучала.

— Геллан наш в очередной раз вернулся, — доверительно сказала сестра, и Пиррия вынырнула из своих мыслей.

— Да? — спросила спокойно и безразлично, чувствуя, как бешено заклокотало сердце в груди.

— Беда случилась, Пирр, — сетовала Ивайя. — Дракоящер его чуть не прикончил.

— Очень интересно, — пропела она, чувствуя, как от возбуждения начинают потрескивать волосы.

— Еле очухался. Недавно вот стал спускаться в Долину. Теперь ты низачто не узнаешь красавчика Геллана. Солнечные камни изуродовали его.

— Хотела бы я на это посмотреть, — тянула слова, притворно складывая брови домиком, качая головой, словно жалела несчастного Геллана. Не жалела. Радовалась. Теперь уж точно никто не поцелует холодного Геллана, уродливого Геллана, слабого Геллана.

— Говоришь, бывает в долине?..

— Да, — закивала головой Ивайя. Как раз в полдень приходит посидеть на лужайке. Слаб он очень.

— Надо бы поздороваться… со старым другом.

Ивайя трещала ещё о чём-то, но она уже не слышала сестру. Легко поднялась и вышла на улицу. Вдохнула полной грудью горный воздух, наслаждаясь его вкусом. Только ради этого можно потерпеть всё остальное. А ещё и Геллан — подарок Обирайны. Как ни крути — жизнь хороша!

Легко спустилась по тропинке и замерла, любуясь природой. Вот за этим она скучала — за сочными красками, вкусным воздухом, ярким солнцем. И горы… Седые, мудрые, молчаливые…

Заглядевшись на окружающие красоты, она чуть не пропустила его. Геллан шёл медленно, неловко припадая на левую ногу. Правая почти не слушалась его. Даже издалека было видно, как искажается лицо от боли. Половина лица. Вторая прикрыта ширмой волос.

Он доковылял до белого камня и сел, вытянув больную ногу, тяжело дышал — путь дался ему нелегко — и щурился, глядя на солнце.

Она смотрела на него, жалкого, убогого калеку, и не испытывала ни капли жалости. Наоборот: внутри пело и плясало жаркое пламя, живое, рвущееся на волю. Неслышно подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть. Он почувствовал и вздрогнул. Повернул лицо. Ветер налетел и разметал волосы, и она увидела сине-багровое месиво с ужасной вмятиной на щеке. Вздрогнула и не удержала отвращения. Да и не собиралась этого делать. Улыбалась хищно, прислушиваясь к внутреннему рёву.

— Геллан, Геллан… Ты ли это, друг мой?..

Он смотрел ей в глаза и не шевелился.

— Здравствуй, Пирр, — голос прозвучал слишком спокойно и слишком знакомо. И она потеряла равновесие.

— Это всё, что ты можешь сказать после долгих лет разлуки?

Она сжала пальцы и коварно пустила огнешар, что оглушительно взорвался прямо возле камня, на котором он сидел.

— Не надо, Пирр.

Он продолжал сидеть спокойно и даже не моргнул, лишь погладил ладонью больную ногу.

— Ну почему же? — возразила она и запустила в другую сторону огнешар побольше.

Зашипев, съежилась трава.

— Не надо, Пирр, — сказал он ещё холоднее.

— Бедный уродливый выродок Геллан, — пропела она, перекатывая в ладонях огнешар, — никому не нужный, несчастный, забытый.

— Столько лет прошло, Пирр, а ты всё та же: взбалмошная деревенская девчонка, не умеющая прощать и забывать.

Он сказал это как-то устало, словно ему наскучил разговор. Земля ушла у неё из-под ног. От этого голоса, жалкой фигуры, каменного спокойствия. Он слаб, а она сильна. Он ничтожество, а она сайна. Урод, калека, выродок! Пламя ревело и застилало глаза.

— Встань, Геллан! Я вызываю тебя на поединок! И ты ответишь за мерзкие слова, за деревенскую девчонку. Ты почувствуешь мою силу, и уже никогда — слышишь! — никогда не посмеешь говорить обо мне неуважительно и с пренебрежением!

— Не надо, Пирр, — сказал он в третий раз очень тихо.

И она захохотала прямо ему в лицо:

— Что, сдаёшься? Без боя? Что ещё можно ожидать от тебя? Ты вечно уклонялся и уходил. Ты даже не подобие мужчины. Ты баба в штанах, слизь бесхребетная!

Что-то дрогнуло в его лице, прошлось судорогой по синюшно-багровым узлам и вмятинам, но ей было всё равно: ярость вырывалась огненными вихрями, электризовала волосы и срывалась молниями с кончиков пальцев.

Нет, она не будет его убивать. Только унизит. Сорвёт одежду. Нарисует огненный знак на груди. Клеймо, которое будет вечно, до конца дней, напоминать об этом дне.

Он медленно поднялся. Неловко, стараясь не опираться на больную ногу. Кажется, ему было больно, очень больно, но ей его не жаль. Ни на ноготь. Пусть страдает! Потому как боль от унижения окажется куда сильнее, чем физическая.

Она забрасывала его маленькими огнешарами, выжигая круг, за который он вряд ли сможет перешагнуть. Но он не стал перешагивать. Он вообще не шевелился. Лишь постепенно разогнулся, распрямляя плечи.

— Ну давай же, давай, Геллан, — издевалась она, — это поединок, сражайся! Или будешь стоять, надеясь, что я тебя пожалею?

Он молчал. Она не заметила, как всё изменилось. Не двигался, не уклонялся, а просто выпрямился ещё больше и начал медленно разводить руки, словно хотел сдаться. Это подстегнуло её. Она не собиралась прощать и миловать.

— Я предупреждал: не надо, Пирр, — холодно сказал он, развёл руки шире, запрокинул голову к небу, набрал полную грудь воздуха и… просто выдохнул. Всего лишь. Ничего более… Но этого хватило, чтобы потушить её огонь, заморозить пальцы… Казалось, и ноги приросли к земле. Она чувствовала иней на ресницах. Чувствовала, как слиплись, превратившись в сосульки, волосы. Она в страхе прикоснулась к ним ладонями — и они сломались, её прекрасные длинные волосы… И тогда она закричала, заревела, как раненый зверь, пытаясь вызвать внутри хоть искру, но ничего не получалось.