Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

попе. Говорил он медленно, как будто запинаясь или заикаясь, вымученно цедил слова, и даже волос на голове заметно убавилось: на макушке просверкивала плешь. Но ловкость и увертливость остались прежние.

– Фамилии я вам назову, если сами не хотите. Вы должны лишь подтвердить их.

– Кроме того, я бы попросил вас показать мне протокол допроса отца Петра, где он говорит про подпольную организацию. Либо же устроить нам очную ставку.

– Протокол я вам не дам, это запрещено. Очная ставка следствием также не предусматривается.

– Понятно. Значит, ни в чем отец Петр не сознавался. Ни ему, ни мне попросту не в чем сознаваться…

От удара ногой по табурету священник рухнул на пол. Для Горшкова такой поворот дела тоже оказался внезапным. Он вздрогнул, из груди уже готов был выпрыгнуть глас возмущения. Силой воли сержант удержался от вмешательства. Малютин меж тем, схватив табурет, ребром сиденья обрушил на спину Аристархова еще пару ударов. Тот упал лицом вниз, выпростав левую руку. На тыльную сторону его кисти Малютин водрузил ножку табурета и уселся, всей массой своего крупного тела вдавил ножку в руку лежащего. Дождавшись, когда крик священника от боли перейдет в глухой стон, он произнес:

– А теперь вам есть в чем сознаваться?

На этом Горшков счел свое практическое обучение законченным. Он быстро вышел из кабинета и через несколько секунд вновь был у Кольцова.

– Я понял, – громко дышал он. Его немного мутило. – То есть научился. Заявляю, что я так работать не буду.

– Та-ак, холера, – протянул Кольцов, направив вдумчивый взгляд на подчиненного. – Не будешь выполнять правительственную задачу? Отказываешься быть преданным партии и комсомолу? Ну, значит, так. Придется кое-что объяснить тебе, молодой человек.

Из недр стола была извлечена тонкая папка.

– Материалы учетных данных на Горшкова С.И., – прочел Кольцов на обложке. – Догадываешься, что тут? Ты отца-то своего, кулака села Шабалина Александровского уезда Владимирской губернии, когда в последний раз видел?

– В двад… двадцать девятом году, – внезапно осипшим голосом сознался Горшков.

– Верно. В октябре двадцать девятого года твой отец участвовал в антисоветском вооруженном выступлении против колхозов. В том же году был расстрелян как активный член контрреволюционного восстания. Тебе было четырнадцать лет, и ты из родного села подался в город, устроился в типографию. Свою биографию ты подправил, написал в анкете, что отец крестьянин-бедняк…

– Я порвал с прошлым! – пришибленно и нервно оправдывался сержант. – Отца-бандита я возненавидел, товарищ младший лейтенант. Мать и сестер с тех пор родней не считал. Начал новую жизнь. Но теперь… как чекисту и комсомольцу мне остается только застрелиться!

Его ладонь поползла к застежке кобуры нагана.

– Отставить! – приказал Кольцов. – Пулю схватить всегда успеешь, сержант, – то ли отсоветовал, то ли пригрозил он. – Ты ж, Семен, уразумей. Ты себя ставишь вровень с арестованными. Пытаешься их убеждать, как будто они такие же люди, как мы. Этого делать нельзя. Ты должен сознавать свое превосходство. Ты чекист! Ты выше их, всех этих врагов народа, антисоветских подонков, фашистских выродков и свиней. Мы, Сёма, простые герои, делающие непростую, грязную, черновую работу. Мы очищаем нашу страну от вражеской агентуры, а для этого любые средства годны. Мы должны быть беспощадны!

Он спрятал папку с учетными данными Горшкова в стол.

– Ну?! – сердито рыкнул младший лейтенант. – Будешь работать по-чекистски?

– Буду, товарищ Кольцов, – понуро ответил сержант.

Спустившись на первый этаж, по пути к туалету он наткнулся на курившего в коридоре Старухина. Было похоже, что тот бездельно слоняется по зданию райотдела.

– Не могу с этими бабами. – Старухин прочел немой вопрос на лице сержанта. – Губы куриной гузкой подожмет и смотрит на тебя как на пустое место. Не могу баб бить. С детства такой.

– Монашки? – машинально спросил Горшков.

– Они самые. А ты чего такой квелый? Тоже размяк?

Сержант испустил шумный, грустный вздох.

– Ничего, скоро окрестим тебя. Потвердеешь.

– Это как? – насторожился Горшков. – Зачем? Я комсомолец!

– Узнаешь. – Старухин отодвинул его в сторону и прошел мимо.

* * *

Рассвет в тот день был чудно хорош. Небо на востоке в радужных переливах: пурпур с розовым ореолом, золоченая медь увенчана нежной весенней зеленью. Глубокая голубизна купола как воды прозрачного горного озера. Но если кто и любовался в то утро зарею, это точно был не сержант Горшков. Допросить в срок еще четверых арестованных он так и не смог. Отработал троих и устал смертельно. Во двор райотдела вышел, пошатываясь. В глаза хоть спички вставляй – слипались, рот раздирала зевота. От долгого сидения в напряженной позе ныла спина.

Он присел передохнуть на лавочку, недавно врытую во дворе под дубом. Очень скоро у него появился сосед, вышедший глотнуть воздуха. Всеволод Владимирович Малютин представлялся Горшкову загадкой. Имея мягкие манеры и обхождение с сотрудниками по службе самое сдержанное, без намека на панибратство или обычную шутливую грубость, он казался недавнему курсанту школы НКВД идеалом чекиста. Холодная голова, горячее сердце, чистые руки. Прямой жесткий взор, острый ум, представительная наружность.

Но вчерашним днем идеал покачнулся. Идеал чекиста и жестокие пытки в голове сержанта Горшкова вместе не помещались. Ему запомнилось лицо Малютина, когда тот сидел на табурете, а под ним корчился от боли человек. На этом лице обосновалось выражение благодушия. И еще вот это вот – нарочитое плевание семечками себе под ноги. Слишком простонародную привычку повсюду грызть подсолнушное семя сам Горшков трудно изживал еще во времена службы в милиции. С холеной внешностью Малютина лузганье шло в поперечный разрез.

– Думаешь, я садист? – Малютин щелкнул семечкой в зубах. – Мне нравится бить и пытать? Нет, малой. Это простая необходимость. Ты выключаешь чувства и подчиняешь разум высшей воле.

– Какой это воле? – покосился на него Горшков.

– Да уж не Божьей. Наша высшая воля – начальник райотдела товарищ Кольцов. А над ним своя высшая воля… И так далее до самого…

– Товарища Сталина? – догадался Горшков.

– Его. Так что не хнычь, паря.

Малютин поднялся, запихнул остатки семечек в карман галифе.

– Просто вы все сами боитесь оказаться на месте арестованных! – изрек Горшков, вспомнив доходчивую науку младшего лейтенанта Кольцова. – Вот и вся высшая воля.

Если бы усталость не помешала ему, он увидел бы в глазах Малютина ярость. Она сверкнула и тут же погасла.

– А ты еще не успел испугаться, Ланцелот с серпом и молотом?

Непонятное прозвище Горшкову не понравилось.

– Не из таковских, чтоб пугаться, – огрызнулся он.

Конечно, соврал.

19

В доме Морозовых был гость. Парень лет шестнадцати рассматривал книги в шкафчике, оставшиеся от покойной тетки. Под мышкой он держал портфель, словно забежал в гости на минуту