Потерянные следы - Алехо Карпентьер

произведение могли бы услышать, чтобы наконец по-настоящему начать писать музыку. Это нелепо, неразумно, это просто смешно. И тем не менее – даже обещай я себе, даже поклянись я тихонько, что «Плач» навеки останется здесь, что он не двинется дальше этой заполненной на треть второй тетрадки, – я все равно знал, что завтра с рассветом какая-то вселившаяся в меня сила заставит меня снова взяться за карандаш и писать появление Тиресия, которое уже звучало в моих ушах праздничным органом: три гобоя, три кларнета, фагот, два английских рожка и тромбон. Это неважно, что «Плач» никогда не будет исполнен. Я должен написать его, и я его напишу во что бы то ни стало, хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что я не опустошен, не опустошен совершенно, в чем я пытался не так уж давно убедить Хранителя. Немного успокоенный, я ложусь в свой гамак. И снова принимаюсь думать о монахе и о том, чего он от меня потребовал. Позади, у меня за спиной, Твоя женщина кончает печь маисовые початки на огне, развести который ей стоило большого труда оттого, что все отсырело. Я лежу в тени, и со своего места Росарио не видит моего лица и не может следить за его выражением, когда я заговариваю. Я наконец решился и спросил у нее – причем нельзя сказать, чтобы голос мой звучал очень твердо, – считает ли она нужным и хочет ли, чтобы мы поженились. Я думал, что она, конечно же, ухватится за возможность сделать из меня героя одной из тех картинок, которые помещают в книгах для воскресного чтения. Однако в ответ с удивлением услышал, что она ни в коем случае не хочет выходить замуж. Мое удивление в тот же миг обратилось досадой и ревностью. Уязвленный, я подошел к Росарио, прося ее объяснить, в чем дело. Своим объяснением она меня озадачила; без сомнения, так же считали ее сестры, так считала и ее мать, и, вероятно, это было причиной тайной гордости этих ничего не боящихся женщин; итак, по ее мнению, замужество, законная связь, делает женщину совершенно беззащитной перед лицом мужчины, за которого она выходит. У незамужней женщины всегда есть оружие, которое она может использовать против сбившегося с праведного пути спутника: она свободно может бросить его в любой момент, оставить одного, и тот ничего не сможет поделать, потому что не имеет на нее никаких прав. Законная жена в глазах Росарио – это женщина, которую можно приказать разыскать с жандармами, если она вздумает уйти из дому, где ее супруг насадил обман, жестокость или пьянство. Выйти замуж – означает надеть на себя ярмо законов, законов, которые составляют мужчины, а не женщины. А при свободном союзе – наоборот, наставительно продолжает Росарио, при свободном союзе «мужчина знает, что от его поведения зависит, будет ли рядом с ним та, что услаждает его и заботится о нем». Должен признаться, я не нашелся что возразить на это суждение, исполненное крестьянской логики.

Итак, жизнь на каждом шагу показывала, что Твоя женщина живет и действует в мире понятий, обычаев и принципов, отличных от тех, к которым привык я. И тем не менее я чувствую себя униженным, и это меня задевает, оттого, что это я хочу заставить ее выйти за меня, что это я страстно желаю увидеть себя героем лубка, где будет изображено, как при полном сборище индейцев брат Педро свершит традиционный обряд бракосочетания. Но там, далеко отсюда, есть одна бумага, скрепленная подписями, освященная законом, которая отнимает у меня всякое моральное право на это. И именно этой, совершенно лишней там бумаги не хватает здесь… В этот самый момент раздался крик Росарио, я услышал, как она задохнулась от ужаса. Я обернулся. В оконном проеме маячило не что иное, как проказа, – великая проказа древности, классическая проказа, давно забытая многими народами, проказа, описанная в книге Левита[157], проказа, которая до сих пор еще передается от одного к другому здесь, в сердце сельвы. Под островерхой шапкой виднелись остатки того, что когда-то было лицом, – гниющее мясо, которое еще держалось вокруг черного зияющего отверстия рта и вокруг глаз, лишенных всякого выражения, словно в них окаменел плач; глаза, казалось, тоже готовы были распасться, растечься по этому пока еще владеющему ими, но уже разлагающемуся существу; из трахей вырывалось что-то вроде хриплого клокотания. И это существо своей пепельной рукой указывало на маисовые початки. Я застыл, не зная, что делать, и глядел на этот кошмар, на это еще живущее, но уже ставшее трупом тело, на его старавшиеся жестом что-то выразить руки и совсем рядом шевелившиеся огрызки пальцев, которые словно приковали к полу стоявшую на коленях и онемевшую от ужаса Росарио. «Уходи, Никасио! – раздался вдруг голос Маркоса, и я увидел, что Маркос совершенно спокойно подошел к прокаженному: – Уходи, Никасио! Уходи!» И он легонько подтолкнул его раздвоенной на конце веткой, отгоняя от окна. Потом, смеясь, он вошел к нам в хижину, взял маисовый початок и бросил его несчастному, который, спрятав початок к себе в котомку, повернулся и пошел, даже не пошел, а поплелся прочь, по направлению к горам. И тогда я узнал, что мне привелось увидеть Никасио, старателя, которого Аделантадо нашел здесь уже очень больного и который теперь живет далеко отсюда, в пещере, ожидая смерти, наверное, позабывшей о нем. Приходить в селение ему запрещено. И он так давно не отваживался приблизиться к людям, что, когда сегодня пришел сюда, никто его даже не наказал. Испытывая ужас при одной мысли о том, что прокаженный может сюда вернуться, я пригласил сына Аделантадо разделить с нами ужин. И вот он уже сбегал под дождем за своей четырехструнной гитарой – той самой, что, видно, звучала еще на борту каравелл, – и в ритме, от которого бурлит негритянская кровь, запел романс:

Я – сын короля-мулата

И королевы-мулатки,

И та, что пойдет за меня,

Тоже мулаткой станет.

XXXII

Узнав, что я пишу уже на листьях королевской пальмы, на коре и на оленьей шкуре, ковром устилавшей угол нашей хижины, Аделантадо сжаливается и выдает мне еще тетрадку, предупредив, что это действительно последняя. Как только кончатся дожди, он собирается на несколько дней в Пуэрто-Анунсиасьон; оттуда он привезет столько тетрадей, сколько мне нужно. Но впереди еще восемь недель ливней, и к тому же до отъезда надо закончить строительство храма,