Потерянные следы - Алехо Карпентьер

его от многих заблуждений. Сделанное не становится делом до тех пор, пока его не увидит другой. Но достаточно, чтобы кто-нибудь – хотя бы один – увидел его, и оно станет подлинным творением и наполнит смыслом то название, которое дал этому делу Адам.

Пилот повелительно кладет руку мне на плечо. Росарио кажется далекой от всего происходящего. И я коротко объясняю ей, к какому решению только что пришел. Она ничего не отвечает и лишь пожимает плечами, а выражение ее лица становится презрительным. Тогда в виде доказательства я отдаю ей наброски «Плача». И говорю, что больше всего на свете – после нее – ценю эти тетради. «Можешь взять их с собой», – не глядя на меня, говорит она, и в ее словах сквозит затаенная злоба. Я целую ее, но она торопится выскользнуть из моих объятий и идет прочь, не оборачиваясь, как зверек, который не хочет, чтобы его ласкали. Я зову ее, что-то говорю ей, но в этот момент запускают мотор. Индейцы разражаются радостными криками. Из кабины пилот делает мне последний знак. И металлическая дверца захлопывается за мной. Моторы так сотрясают самолет, что невозможно сосредоточиться. Самолет добегает до края площади, делает пол-оборота и застывает, дрожа так, что кажется, будто колеса впиваются в болотистую землю. И вот купы деревьев уже под нами, мы проходим, едва не задев Холм Петроглифов, делаем круг над Святой Моникой – Покровительницей Оленей, над Главной площадью, которую уже снова заполнили индейцы. Я вижу брата Педро, приветственно размахивающего в воздухе посохом, вижу Аделантадо, который стоит и смотрит вверх, упершись руками в бока, а рядом Маркос размахивает шляпой. И на тропинке, ведущей к нашему дому, Росарио: она идет одна, не поднимая глаз от земли, и я содрогаюсь, глядя на ее черные волосы, спадающие по плечам, – волосы, разделенные пробором, сладостный запах которого, чуть напоминающий запах животного, вдруг приходит мне на память, – ее черные волосы, подобные сейчас траурной вдовьей вуали. А там, далеко, в том месте, где упал Никасио, кружатся стервятники. Внизу под нами сгущается туча, и в поисках ясного неба мы поднимаемся к опаловому облаку, которое отрезает нас от всего. Мне говорят, что нам долго придется лететь при плохой видимости, и я укладываюсь на пол самолета и засыпаю, немного оглушенный вином и высотой.

Часть шестая

То, что мы называем смертью, есть лишь конец ее, а то, что мы зовем рождением, – начало смерти, а сама жизнь – не что иное, как умирание.

Кеведо, «Видения»

XXXIV

(18 июля)

Миновав разрушенные арки, изъеденные обелиски, каких-то колоссов с расползающимися лицами, мы вышли из покойной толщи облаков, поверх которой еще стоял день, и оказались в сумерках, уже опускавшихся на город, где загорались первые огни. Кое-кто из нас развлекался тем, что, водя пальцем по стеклу иллюминаторов, отыскивал стадион, парк и главный проспект в этой сети светящихся линий. Но в то время как остальные с радостью ожидали прибытия, я заранее испытывал тоску, приближаясь к этому миру, который покинул полтора месяца назад, если считать по обычному календарю; на самом же деле время удивительно растянулось, и эти безграничные шесть недель не укладывались в здешнее летосчисление. Моя жена оставила театр для того, чтобы сыграть новую роль: роль супруги. Именно эта потрясающая новость и заставила меня сейчас лететь над дымом предместий, которые я не думал увидеть вновь, вместо того чтобы готовиться к возвращению в Святую Монику – Покровительницу Оленей, где ждала меня Твоя женщина, а вместе с ней – наброски «Плача», для которого у меня теперь будут целые кипы бумаги. И в довершение нелепости происходящего мои спутники, внимание которых я привлекал на протяжении всего путешествия, – мои спутники, кажется, мне завидовали: все они показывали мне вырезки из газет, фотографии, на которых снята Рут то в нашем доме, окруженная журналистами, то печально склонившаяся над стендами Музея истории музыкальных инструментов или с трагическим выражением лица разглядывающая карту в комнате Хранителя. Однажды вечером, рассказали мне, она была на сцене, когда сердце словно подсказало ей, что делать. Она разрыдалась вдруг на середине реплики и, бросив спектакль в самом начале своего диалога с Бутсом, помчалась прямо в редакцию одной большой газеты и там сообщила, что не имеет от меня известий, в то время как я должен был возвратиться еще в начале месяца, и что мой учитель, который как раз в этот вечер приходил к ней, ничего не зная обо мне, уже по-настоящему беспокоится. У репортеров тут же разыгралось воображение, и они вспомнили известных исследователей, путешественников и ученых, захваченных в плен кровожадными племенами, – и прежде всего, разумеется, Фосетта, – а Рут, дойдя до вершины волнения, потребовала, чтобы газета выкупила меня и выдала премию тому, кто найдет меня на этом большом зеленом пятне, совершенно неисследованном, куда, как указал Хранитель, я отправился. На следующее утро Рут стала самой патетической фигурой дня, а мое исчезновение, о котором накануне никто и не знал, – событием государственной важности. Газеты напечатали все мои фотографии, даже фотографию первого причастия, того самого первого причастия, на которое отец согласился скрепя сердце; на этой фотографии я был снят на фоне церкви Иисуса дель Монте; опубликовали и фотографии, где я в военной форме стоял на развалинах Кассино[161], и еще одну – на фоне виллы «Ванфрид»[162] вместе с солдатами-неграми. Хранитель рассказал газетам, при этом в весьма хвалебном тоне, мою теорию ритмико-магического миметизма, теорию, которая казалась мне теперь такой глупой! Рут нарисовала красивую и гладкую картину нашей совместной жизни. Но было еще одно, что раздражало меня сверх всякой меры: газета, щедро наградившая нашедших меня летчиков, желая снискать расположение людей семейных, изо всех сил старалась представить меня своим читателям в виде достойного подражания положительного героя. Во всех посвященных мне статьях настойчиво проводилась одна и та же идея: я, жертва научно-исследовательской деятельности, возвращаюсь к своей замечательной жене; а значит, и в театральном мире, как в мире искусства вообще, вполне возможны добродетельные супружеские пары; талантом нельзя оправдать нарушение общественных устоев; достаточно посмотреть «Малую хронику» Анны Магдалины, вспомнить благополучный очаг Мендельсона и тому подобное. Когда я узнал обо всем, что было сделано для того, чтобы извлечь меня из сельвы, я почувствовал стыд и раздражение. Я стоил стране огромных денег: гораздо больших, чем потребовалось бы, чтобы обеспечить нескольким семействам роскошное существование до