Пловец Снов - Лев А. Наумов

какой-то астероид. Неужели кусок той звезды? Кто знает?.. Отпускник, например, не знает, но думает, будто так и есть. А может, это всё из-за него? И что же теперь? Все погибнут? Но тут сон закончился, вокруг было море и больше ничего.

Когда плывёшь, ощущаешь себя частью целого, чувствуешь единство с миром, с природой. Непросто понять, где кончаешься ты и начинается вода. Стихия диктует, подсказывает своё состояние, внушает торжественную возвышенность. Кроме того, поскольку в большинстве случаев купание происходит в хорошую погоду, то и настроение при этом лучезарное, радостное. Хотя тёплой ночью мысли тоже позитивные. От дневных они отличаются разве что бо́льшим масштабом и монументальностью. Разве днём станешь говорить с космосом, глядя в небо? Плавать под дождём – особое, ни с чем не сравнимое удовольствие, правда, думы при этом бывают суровые, даже жестокие, но всё равно созидательные. Быть может, в ницшеанском духе.

Наверное, именно потому в воде хочется находиться как можно дольше. Старый рыбак сказал однажды Георгию: «Когда мы в море, Бог может не думать о нас. С нами ничего не случится». Эта странная мысль была Горенову очень симпатична, хотя на самом деле длительные заплывы он устраивать не мог. Максимум часа через полтора у него обязательно появлялись раздражения от солёной воды в подмышках и подколенных ямках – пришлось специально отыскать медицинский справочник, чтобы узнать название места. После этого каждый мах рукой или ногой в воде пронзал его болью. Противной, вязкой, немужской, от которой на берегу приходилось спасаться детским кремом с Чебурашкой. Потому, Георгий думал, Богу не удавалось забыть о нём надолго.

Проходя через рыночные ряды, он остановился возле молодого мужчины с подозрительным лицом. Что-то выдавало в нём ловкача и проныру. Причём, по всей видимости, в своём ремесле этот человек не преуспевал, поскольку был чумаз и одет довольно скверно. Горенову доводилось видеть здесь много всякого барахла. Кто-то распродавал пустые банки, стояла торговка старыми утюгами, один нелепый дед спускал за бесценок лампочки, которые, очевидно, выкручивал в общественных местах, поскольку некоторые были заляпаны краской. Много ли несчастный мог выручить на этом?

Совсем молодой паренёк, привлёкший внимание Горенова, продавал ключи. Без замков. Самых разных размеров и форм. Старые, изящные, начала XX века, от больших деревянных дверей с фигурным стеклом, открывавших гостиные в Толстовском доме. Ещё более древние, но простые, кованные вручную настоящими мастерами, запиравшие амбары имений. Наличествовали и штампованные новоделы от дешёвых китайских замков. Здесь лежали ключи на любой вкус. Сомнительный товар, но почему-то вокруг прилавка собрались люди. Они вертели их в руках, разглядывали, спрашивали: «А этот хороший?» Торговец едва ли не по-хамски отвечал: «Откуда мне знать?» – однако никто не спешил расходиться. Многие долго сомневались, звонили кому-то, советовались, но всё-таки покупали. Другие хватали сразу, будто специально приехали за уже известным им заранее ключом. Кто-то не мог решиться и уходил с пустыми руками, а также намерением вернуться позже.

Ценообразование тоже вызывало вопросы. Всё стоило очень дорого! Во много раз дороже, чем прекрасные новые замки с целыми комплектами ключей. «Это естественно, – подсказал низкорослый старичок, копавшийся на прилавке, его голова оказалась на уровне локтя Георгия, – ведь каждый из них может отпереть дверь, сундук или ящик, хранящий что-то очень важное. Здесь вы сразу платите и за ключ, и за сокровище». Ответ Горенова удовлетворил, вот только он не помнил, задавал ли вопрос вслух. И почему тогда торговец такой потрёпанный, если товар раскупают, словно горячие пирожки, причём за баснословные для этого хлама деньги? «Простите, а этот мне подойдёт?» «Откуда мне знать?» – вновь огрызнулся продавец. «Берите, не пожалеете», – посоветовал тот же добродушный старичок, выбиравший себе ключ с чрезвычайным вниманием.

«Эй, ты покупать будешь? – раздалось из-за спины. – Если не будешь, то отходи, дай другим посмотреть». Георгий пропустил торопыгу вперёд, продолжая недоумённо наблюдать за происходящим. Кто-то радостно подпрыгнул с криком: «Нашёл» – и поспешил щедро расплатиться, а потом, оттолкнув Горенова ещё дальше от прилавка, убежал прочь. «Вот он», – сказал старик торжественно и спокойно, как может прозвучать и слово «скипидар» при определённой интонации. Он поднял свой ключ над головой, будто показывая всем окружающим. Пенсионер отсчитывал сумму долго, тщательно выбирая мелкие купюры и монеты. Когда тот выходил, Георгий аккуратно схватил его за рукав: «Скажите, а что вы искали? Что он открывает?» «Что надо, то и открывает! Ишь ты!» – ответил старик злобно. Вся его любезность мгновенно улетучилась.

Казалось, происходящее не могло быть наяву. Горенов почти инстинктивно, хотя и сильно дёрнул себя за мочку уха. Стало обидно. Обидно из-за грубой реакции вроде бы приятного дедушки. Обидно потому, что он сам не может разобраться даже в том, спит или бодрствует. Обидно, что теперь болело ухо.

Неприятные ощущения в этом месте всякий раз невольно вызывали у Георгия воспоминания о Ленине. Обидно стало ещё и из-за того, что в его жизни слишком многое происходило «невольно», как бы без участия самого Горенова… Дело было так: в младшей школе Гоша разрисовал портрет вождя в учебнике литературы. Зачем? Почему? Несколькими днями ранее отец показывал ему червонец, на котором Ильичу робким карандашом кто-то подмалёвал казачьи усики и повязку на глаз. Тогда они вместе похохотали. Почему-то в школе всё было иначе. «Ты хоть знаешь, что это за человек? Ты знаешь, что он сделал? Да ты волоса его не стоишь, сопля зелёная!.. Дрянь маленькая!» – кричала Ольга Спиридоновна, противная старушонка, научившая весь его класс ненавидеть хорошие книги. Она сказала ещё многое, пока тащила Гошу за ухо к директору. Большинство её учеников потом не читали ничего. Остальные читали Донцову и Горенова. Каждому же интересно, что сочинил человек, ходивший с тобой в одну школу.

Для учительницы произошедшее имело куда более тяжёлые последствия, чем для него. Собственно, директору нечего было вменить ребёнку в вину, кроме порчи учебника. Что он мог сделать? Только взыскать с родителей какие-то копейки… Поколение Георгия уже и в пионеры-то не принимали, но это было трудно осознать вечной комсомолке Ольге Спиридоновне.

Воочию вождя мирового пролетариата Горенов увидел много лет спустя. В Москве, в ходе стандартных экскурсий, он неожиданно для самого себя – то есть опять «невольно» – оказался в Мавзолее. Стоя у ног своего обидчика, Георгий заметил, что если левая рука Ильича лежала расслабленно, коль скоро это слово применимо к покойнику, пропитанному глицерином, формальдегидом и спиртом, то правая была сжата в кулак, такой широкий, словно Ленин в нём что-то держал. «Не стоим, проходим, уважаемый», – пробасил часовой величественно, и Горенов почувствовал на себе исполинское уважение