Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Потом Анютка приходила к нему в больницу, извинялась. "Прости, – говорит, Севушка, – я тебя по пьяне-то сдуру за ВалькА приняла".

Валёк, это был сосед сверху…

Ты уже, наверное, понял, Александр Лазаревич, что Старикашка Сева не только такой е близнец, а ещё точно такой же совершенно никчемный, бессмысленный, но и безвредный человечишка, как я сам. Мы с ним абсолютнейшие созерцатели на олимпийских играх жизни. У него, например, как и у меня, за всю жизнь никогда ни одного подчиненного не было, да и быть не могло. И мы оба этим фактом даже несколько бахвалимся. Севка Кошкин, между прочим, в отличие от меня, три года в армии оттянул. А вернулся без единой лычки, без единого знака воинской доблести. И горд был собственными пустыми погонами в точности, как старший сержант Голопупенко всем своим иконостасом.

Очень ты правильно сказал про меня в прошлом письме словами

Мандельштама, что я жизнь просвистал скворцом, заел ореховым пирогом. И напрасно просил при этом прощения. Я нисколько не обиделся, ибо именно так оно и есть. Причем эти пироги мы всю жизнь ели, так сказать, синхронно с Севой. И свистали хором. Но при этом, ни он, ни я, никогда ни у кого их из пасти не вырывали. То есть, жрали то, что само в руки с неба падало безо всяких с нашей стороны усилий.

Вот тебе мой пример. Первым упавшим с неба ореховым пирогом, который определил всю мою дальнейшую судьбу, стал Алжир. Хочешь, расскажу, как я туда попал? При всей нелепости нижеприведенной истории, отвечаю за каждое слово. Век России не видать! Кстати, у меня ведь и два свидетеля есть: когда-то бывший наш филолог, ушедший в последствии на юрфак Сергей Сапгир, весьма ныне знаменитый петербургский адвокат, и не менее известный литератор Юрий Хохлов.

Впрочем, в тот день конца июня 1967 года, когда решилась моя судьба, они еще не были столь знамениты, а просто являлись двумя молодыми людьми с рублем в кармане, стоящими у зеркала в холле нашего зеленого здания на Неве – филфака и востфака. А человек с рублем,

Шурик, это в те годы было серьезно. Почти как человек с ружьем в незабываемом 1919.

Тут надо сделать маленькое отступление. Как ты помнишь, я оказался в числе первого выпуска первого в Советском Союзе португальского отделения. Открыли-то нас в 62, в надежде на скорое крушение португальской империи. Она и впрямь скоро рухнула, да только не к моменту нашего выпуска. Так что группу нашу даже распределять не стали, мол, идите, куда хотите, а выбора-то особенного и не было. "Куратор" мой, Анатолий Сергеевич, весьма настойчиво толкал меня в Интурист с итальянским. Но устраиваться туда до дня торжественной выдачи дипломов и финальной пьянки я смысла не видел, продолжая по привычке приходить на филфак, как в клуб. Так и в тот день пришел, и тут же наткнулся на Хохла с

Серегой, которые сразу предложили стать третьим с рублем.

Однако, его, рваного, у меня как раз и не оказалось. Тогда мне жестко было сказано: Ищи, а то, мол, найдем другого. Посему стоял я, всех проходивших знакомых хватал за рукав и просил рупь до завтра. Только этим все мысли и были заняты. Как вдруг величественно подплывает ко мне наша заведующая кафедрой, адмиральская супруга

Ольга Константиновна Васильева-Шведе. И спрашивает глубоко грудным, важным голосом: "Лесников. А какая у вас оценка на госэкзамене по французскому языку?" Тут опять имела место быть чисто совковая смешнаяслучайность: я французского языка тогда не знал абсолютно.

А на госэкзамене единственный из всей группы получил за него почему-то пятерку. Что-то скатал со шпор, а где-то просто подфартило. Бывало такое в наши годы. Не знаю, как сейчас.

Я и отвечаю, чтобы отвязаться, что, мол, пятерка. А она мне, вдруг, и говорит:

– Хотите поехать переводчиком Минздрава в Алжир? Из министерства заявка пришла, а с французского отделения уже все распределены.

Вот, думаю, пристала! Я делом занят, мне срочно и позарез надо рваный найти, а она с ерундой лезет! Какой из меня, на хрен, французский переводчик! Я же по-французски знаю только два слова: мерси и пардон. Уж мне ли не ведать цены своей "пятерки"!

– Не, Ольга Константиновна, – отвечаю, – в Алжир мне неохота.

Вот, если бы в Сомали с итальянским, то я бы поехал. Он мне лучше даётся.

– Ну, не хотите, как хотите, – ответила адмиральша Шведе и поплыла дальше. Но рядом со мной стоял почти еще трезвый Сережа

Сапгир. А надо сказать, что у него, пьяного ли, трезвого, голова от моей отличается как, скажем, Интел Пентиум четыре от 486 процессора.

Серега посмотрел на меня совершенно круглыми от удивления глазами и спрашивает:

– Лесник, ты что охренел?

– Понимаешь, Серый, – говорю, – я же французского совсем не знаю.

Пятерка-то у меня липовая. Меня же оттуда на второй день выпрут.

Так он аж за голову схватился и завыл:

– Ну-у-у, м-у-удак! Ну-у-у, м-у-удак! Да знаешь ли ты, сколько туда билет стоит? Да тебя там из-под палки выучить заставят! Это же франкоязычная страна! Там и корова через месяц заговорит! Беги за ней! Сейчас беги! Вон она идет! Говори, что согласен.

Я побежал, догнал и залепетал, что, мол, подумал и согласен.

– То вы не согласны, то согласны, – недовольно пропела Ольга

Константиновна, и говорит, – Идите в деканат и ждите меня. Будем вас оформлять.

Вот так просто, Шурик, всё и произошло. А Серега оказался абсолютно прав, меня действительно обратно не завернули. Первый мой алжирский шеф, Иван Гаврилович Гемусов, оказался добрейшей души человеком и с большим чувством юмора. На следующий день после приезда, повез он меня в Минздрав на переговоры. О чем я думал по дороге в машине, знали только петрашевцы, ибо о том же думали, когда их на Семеновский плац везли. Приезжаем, приходим в кабинет к министру, и Гемусов говорит:

– Олег, сообщите, пожалуйста, господину министру, что практикующие в Алжире советские фтизиатры собираются устроить научно-практическую конференцию по проблемам профилактики туберкулеза, и нам бы очень хотелось, чтобы господин министр почтил бы эту конференцию своим присутствием

Я разинул рот, помычал и произнес: ну вулён… конференс…сиентифик…

И замолк. После минутного молчания Иван Гаврилович наклонился к министру, легко и грациозно сказал: Месье лё министр, мон энтерпрет а вулю дир … (господин министр, мой переводчик хотел сказать)… и повторил свои же собственные фразы на безукоризненном французском языке. Оказывается, он уже шестой год сидел в Алжире и язык вполне освоил. На обратном пути из министерства он же меня и успокаивал, рассказывая о том, как тяжело ему было в первый год.

Вот, – говорит, как-то подвозил меня министр домой на своем

Ситроене DS 21 электроник. Довез до дома, я вышел, ну и хлопнул дверью, чтобы хорошо закрылась. Я, ведь, раньше-то только на Волге ездил, тоже, кстати, двадцать первой. Так, значит, хлопнул, что аж вся машина затряслась. Министр с лица сбледнул и мне кричит:

Камарад Гемусов, аттансьён а ла порт, мол, осторожно – дверь! А я только и понял слово ля порт. Ах, – говорю, ля порт не закрыл, сейчас! Да как садану второй раз, она и вылетела из петель. Так что, учи язык, пол года я тебе дать могу, займу другой работой, у меня всякой полно. Но если и тогда не заговоришь, пеняй на себя.

Через пол года же я болтал не слабей, чем те, у кого французский был первым языком. А там и Вика объявилась на горизонте. Причём, её родители, как раз к моменту отъезда дочери в Алжир, поменяли их бакинскую квартиру на московскую, так, что я, сам того не ожидая, ещё и москвичом оказался. В общем, вся судьба сложилась помимо меня, а я и пальцем не пошевелил. Точно так же и у Старикашки вся жизнь шла сама по себе, тоже без малейшего шевеления пальцем. Ну, а при такой огромной общности судеб, сам понимаешь, начхал я давно на его оголтелую ампиловщину. Мне ли осуждать брата своего?…

… А теперь я хочу ответить тебе на твой второй вопрос, что я имел в виду под термином "феномен авиации", и почему он вызывает во мне такое чуть ли ни метафизическое ощущение. Ты совершенно справедливо пишешь, что любой полет на самолёте есть только перемещение твоего тела из пункта А в пункт Б. И, мол, нечего тут больше искать. По твоим словам, в пункте прилета "Б" вокруг тебя меняются лишь жизненные условия, а не сама жизнь. Уверяю, что понимаю тебя, когда ты пишешь, что вся жизнь, она – внутри тебя, в твоей черепной коробке. А окружающие её, как ты пишешь, "декорации" большого значения для мыслящего человека играть не могут. Вот тут-то

– вся разница между нами. Я, Александр Лазаревич, человек не мыслящий. Я – чувствующий. Так как чувствую мир я, ощущают его только поэты. Но, в отличие от меня, они свои чувства могут выразить точными и в самое сердце проникающими строчками. Я же только чувствую, а выразить ничего не могу, как собака. А ежели захочу убедить кого-либо в чем-нибудь, например, в своей любви к Городу, то буду на десятке страниц размазывать слезы по небритому щетинистому мордасу, а так ничего и не докажу. Поэту же достаточно всего два десятка слов: Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на