Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

— Я согласился пустить на постой одного офицера. Ты же знаешь, я до сих пор делал все возможное, чтобы отвертеться от этой повинности, но сегодня пришлось покориться. И сейчас слуга лейтенанта Шамплера как раз переносит к нам вещи своего господина.

В это время им встретился паланкин, который несли четыре раба, и Фелисите, увидев в оконце супругу судьи, сделала маленький реверанс. Глубоко вдохнув свежего воздуху, принесенного с гор ветерком, она облегченно вздохнула: «И только-то?» А ее уже было на миг окатило страхом: не собирается ли отец привести в дом женщину?

— Если это морской офицер, — сказала она, — то можно надеяться, он будет часто отсутствовать. А во время заходов в порт мы уж как-нибудь перетерпим, лишь бы он вел себя как подобает.

— Семья лейтенанта Шамплера родом из Сен-Мало, так что он, вероятно, привержен добрым старым устоям. Я с ним беседовал: это истинный дворянин. Просто счастье, что нам достался именно он. Я ни за что не пустил бы к себе какого-нибудь солдафона.

На берегу с десяток рабов тащили орудие к косе, а на фрегате готовились к спуску очередного.

— Им хватит работы на целый день, — сказал Шарль Кетту.

Мальчики, наблюдавшие эту картину, в точности повторяли движения матросов, и чувствовалось, что они целиком захвачены настроением, царящим на Черной речке.

— Боюсь, что они совсем разболтаются, — заметила госпожа Шамплер.

— Они были очень рассеяны утром, но, в общем, их можно понять. Подумайте, только явившись на свет, они уже слышат рассказы про корабли, про морские сражения, про корсаров и вдруг оказываются в центре событий, в их представлении изумительных, великолепных!

— Мне думается, что и я никогда не забуду часы, пережитые со вчерашнего дня, а я ведь не мальчик, и мне уже восемнадцать, — сказала Доминика.

— Может быть, именно потому, что ты девушка и еще очень молоденькая, Доми.

Она подняла на госпожу Шамплер хотя и слегка мерцающий, однако прямой и открытый взгляд.

— И это прекрасно, — добавила ее бабушка.

Ей вспомнилась в эту минуту история с мортирой и то, как она сидела на чердаке, следя за английской эскадрой, крейсировавшей напротив рейда.

Вернувшись в гостиную, госпожа Шамплер остановилась перед портретом мужа. Густые темные волосы, крупный нос, непостижимый взгляд — соединение жесткости и доброты — все это было передано совершенно точно. По пути из Индии, по окончании семилетней войны[16], Брюни Шамплер согласился позировать одному из своих товарищей по оружию, живописцу. Он был изображен в капитанском мундире. Крест Святого Людовика украшал его грудь, он стоял, опершись на леерное ограждение. За ним, на сером морском фоне, вырисовывался другой корабль.

— Видишь ли, Доми, — сказала госпожа Шамплер, — чтобы быть счастливой, женщина должна знать, что ее счастье зависит от самоотречения. Я учусь этому по сю пору…

На удивленный взгляд своей внучки она ответила откровенной улыбкой.

— Я, по-твоему, несу вздор, не так ли? Но почему иногда не подумать вслух? Пошли в мою комнату, передохнем, мы заслужили это.

Они прошли через комнатушку, отделявшую библиотеку от половины Тристана, и поднялись по лестнице — бабушка, опираясь на плечо внучки, — но у дверей спальни Доминика посторонилась, уступая дорогу хозяйке. Доминике всегда нравилась безмятежность, царившая в этой комнате, куда она без приглашения не смела и носа сунуть. Вновь восхитилась она стоящей на возвышении кроватью под балдахином из индийской кисеи, залюбовалась комодом красного дерева, глубокими креслами, окружавшими угловой диван. Туалетный столик с множеством флаконов, щеточек и инкрустированной перламутром шкатулкой скрывался за ширмой. Доминика помнила, что некогда рассматривала эту ширму, створки которой изображали захват Иль-де-Франса в 1721 году Гарнье де Фужреем. Бриги на якорях, негры, таскающие сундуки, крест с цветком лилии — эмблемой французского королевства, — торчащий в прибрежном песке…

— Люблю вашу комнату, бабушка.

Никогда она этого не говорила, но теперь вдруг все стало просто, легко между нею и бабушкой. Со вчерашнего дня в Белом Замке словно повеяло свежим ветром.

— Я тоже, Доми, ее полюбила с первой минуты. Она оказалась такой, какую я только могла себе вымечтать, и мне никогда не хотелось что-нибудь в ней менять — разве обивку кресел и драпировки.

И вот она видит себя на площадке лестницы, где раскрывает ставни, затем в коридоре. Лошадь Фелисите привязала к ограде веранды. Ключ вначале не поворачивался, пришлось его обмотать концом шарфа, чтобы ловчей было взяться двумя руками, и, крепко нажав, отвести язычок замка. Гостиная сразу произвела на нее впечатление своими размерами, со вкусом подобранной мебелью, великолепием занавесей, резными фронтонами над панно между окнами и большим зеркалом в глубине. Она раскрыла все ставни и отыскала комнатку, ведущую к лестнице.

«Спальни на втором этаже…»

В коридоре ее охватили сомнения: «Только бы не ошибиться, я должна угадать». Восемь дверей, четыре справа, четыре слева, одна напротив другой. Она отсчитала первую, вторую и открыла третью слева. В полумраке она увидала стоящую на возвышении кровать, обошла кресла и направилась к застекленной двери. Свет залил комнату, и впервые Фелисите восхитилась видом залива и широкого устья реки. У рифов маленький парусник дал залп, и ей показалось это хорошим знаком. Комната находилась между будуаром и ванной. Из будуара можно было пройти в заставленный книгами кабинет. Ей вспомнилось, что тогда она наскоро приняла ванну, чтобы смыть дорожную пыль, потом стала ждать.

И вот доносится из коридора чья-то гулкая поступь, мягко, словно сама собой, поворачивается дверная ручка и занавеска взвивается вверх, как большое крыло.

— Не знаю, надо ли сожалеть, что твое первое соприкосновение с жизнью оказалось таким суровым, — сказала госпожа Шамплер. Она опустилась в кресло, а Доминика устроилась на скамеечке у ее ног. — Ты почти ведь не выезжала за пределы поместья, и, хоть мне не особенно нравилось твое одиночество здесь — кто намного старше тебя, кто моложе, — я ничего не сделала, чтобы создать для тебя подобающее окружение. Вижу, что ты пытаешься как-то себя развлечь, целые дни проводишь в нижней библиотеке. Знаю, что ты увлеклась хлопководством, тебя также часто видят и на полях, даже на мельнице и в градирнях, но это не то, чем обычно занимаются девушки. Скажи мне, Доми, уж не кажется ли тебе, что ты здесь несчастна, а мы и не замечаем этого?

— Что вы, что вы! Я просто жить не могу вдали от нашего дома, вы же знаете, бабушка. Когда я в последний раз гостила у тети Элизабеты, я чувствовала себя не в своей тарелке, ну, будто бы меня обобрали, лишили сама не знаю чего… А ведь в Большой Гавани жизнь очень приятная, и случаев повеселиться хватало с избытком.

— Твои родители… — начала госпожа Шамплер. Она замолчала, но, поколебавшись, продолжила с живостью: — Роды сильно подорвали здоровье твоей матери. Мы с Розелией тотчас взяли тебя на свое попечение. Иногда я спрашиваю себя, не совершила ли я ошибки? Останься ты на руках матери, чувство долга, возможно, заставило бы ее стряхнуть с себя вялость, которая привела ее к почти полному отчуждению от всего окружающего.

Она не стала рассказывать, что отважилась взять на себя заботы о внучке после целого дня раздумий, когда окончательно поняла, что для ребенка не будет места в северном крыле дома, где все вертелось вокруг постели заливающейся слезами и стонущей роженицы. В наглухо запертой комнате, куда не просачивалось ни малейшего дуновения воздуха, так как все щели окон и двери были заклеены длинными полосами бумаги, ошалевший от страха Гилем только и знал, что гладить руку жены да вытирать ей лоб.

На третий день после родов госпожа Шамплер зашла к ним и спокойно сказала сыну:

— Я забираю девочку, пока не поздно.

Мать приоткрыла глаза и пробормотала что-то похожее на отказ.