Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Некоторое время я стоял с раскрытым ртом. Потом меня охватила досада: там – «гибрид», здесь – «дурак». Что же это в самом деле! Я забрался в чей-то палисадник, стащил с головы парик, сорвал усы с бородой и зашагал домой.

Ночью, когда я, растревоженный, ворочался в постели, в окно осторожно постучали. «Илька!» – с радостью и смущением догадался я и, в чем был, выскочил на улицу. Так и есть: в темноте, под акацией, еще не обронившей листвы, стоял мой приятель.

– Пойди оденься, конспиратор, – буркнул он.

«Конечно, сейчас он устроит мне баню. Но за что, за что?» – думал я, наскоро одеваясь.

Мы зашли в наш двор и уселись в сарайчике на пиленых дровах.

– У тебя как, варит котелок? – начал Илька. – Натянул парик, приклеил бороду – и ну вышагивать у самой проходной. И хоть бы ночью, а то днем, когда последнему дураку видно, что борода фальшивая. Я еще не успел дойти до завода, как меня наши предупредили: держи курс на зюйд-вест – около завода бродит переодетый шпик. Два дня я от «шпика» прятался, а на третий, когда издали увидел, что за скелет прицепил себе бороду, сразу догадался: да это ж мой дорогой Мимоходенко желает встретиться со мной и выказывает чудеса конспирации. Эх ты!

Илька презрительно сплюнул.

Я виновато молчал.

– Ну ладно, – примирительно сказал он, – говори, зачем я тебе понадобился.

Тут я обрел наконец голос:

– Как – зачем? Ведь ты же сам говорил, что я пригожусь вам в деревне. Вот я и решил разыскать тебя и сказать, в какую именно деревню меня назначили. Я хотел сделать как лучше, а ты ругаешься.

– А в какую ж тебя назначили?

– В Новосергеевку, десять верст от города.

– Гм… Десять верст… С одной стороны, будто дело подходящее, а с другой… Гм… Ты там уже был?

– Был.

– Ну и как?

– Что – как?

– Ну какой там народ, много ли бедняков, есть ли батраки, в какую сторону смотрят, о чем толкуют?

– Да я там и часа не пробыл. Откуда мне все это знать?

– Кому интересно, тот и за час все узнает. Как же тебя не ругать! Ну, а почему ты был там только час?

Когда я все рассказал, Илька задумался:

– Так, говоришь, крыши железом крыты? И дома кирпичные?

– Есть и мазанки, крытые соломой. Но кирпичных домов больше.

– Так, так… Значит, есть и богачи, и бедняки, и батраки. Добре, Митя, я завтра опять к тебе заверну, и тогда уж получишь полную инструкцию действий, а теперь пойду. Как бы, сволочи, не выследили… Работает у нас в заводе один подозрительный тип, – что-то он стал присматриваться ко мне. – У калитки Илька обнял меня и неожиданно ласково сказал: – Не серчай, Митюшенька, ты же знаешь, я тебя люблю, как брата родного. А что поругал, так это у меня такой характер. Кстати, ты не заметил, есть в вашей деревне бакалейная лавочка?

– Не обратил внимания.

– Жаль. Ну ладно, до послезавтра.

«Зачем ему лавочка понадобилась? – думал я, ложась спать. – Этот Илька всегда загадки загадывает. Да еще говорит «кстати». При чем тут «кстати»? Лишь бы запутать».

В назначенное время мы опять встретились и уселись в сарайчике на пиленых дровах.

– Значит, так: лавочки в вашей деревне нет. До города рукой подать – так все делают закупки здесь. Нет лавочки, – решительно повторил Илька и прихлопнул ладонью по колену, будто от удовольствия.

– Откуда ты знаешь? – удивился я.

– Подумаешь, трудная задача! Новосергеевские каждый день на базаре. Спросил одного, другого – они и открыли мне эту военную тайну. Так-то, брат.

– Да что ты все о лавочке?

– А то, что хоть ее нет, но она будет. И вот тебе наша инструкция: вступай ты с лавочником в непримиримую вражду. Уличай его в том, что он сбывает гнилой товар, продает ученикам тетради из паршивой бумаги, разбавляет чернила водой, – словом, наживается, подлец. Заглянет урядник – жалуйся на него уряднику, наедет старшина – жалуйся старшине. Пусть все начальство, все богатеи знают, какой паук свил в лавочке паутину.

– И это все?

– Покуда все. В свое время получишь новую инструкцию, а теперь езжай в свою деревню и принимайся учить ребят уму-разуму.

Илька встал, намереваясь уйти, но я его задержал:

– Подожди, я не понимаю. Выходит, вся надежда на начальство и богатеев: это они должны укротить лавочника-обдиралу? Это к ним я должен обращаться за справедливостью? По-моему, партия так вопрос ставить не может. Тут что-то не так.

– Гм… А ты, брат, соображать стал. Конечно, партия рабочего класса за справедливостью к начальству и богатеям не пойдет. Но ты все-таки делай так, как я сказал. В свое время поймешь, где собака зарыта. Ну, будь здоров. Меня не ищи: надо будет, я сам тебя найду.

Илька ушел, и я вдруг почувствовал, что совершенно не в состоянии сидеть сложа руки в ожидании подводы. «Завтра же вернусь в деревню, – решил я, хотя и не знал, чем заняться в школе, пока ребята пасут гусей. – Э, там видно будет!»

На рассвете следующего дня я уже шагал по знакомой дороге. Стоял густой туман, и заброшенная мукомольня с пустыми прямоугольниками окон и дверей выступала из белой мути фантастической и страшной. Мне стало не по себе. Но к тому времени, когда я дошел до Новосергеевки (а шел я около двух часов), туман рассеялся, красное солнце заблистало на мокрых листьях деревьев, разлилось по крышам домов. Я почувствовал себя бодрее, даже на воинственный лад настроился. Во всяком случае, когда кудлатый старый пес, высунувшись из-под ворот, захрипел на меня, я поднял камень и свирепо сказал: «Пишов, шоб ты здох!» В том же настроении я вошел во двор попечителя.

– Как, вы уже вернулись? – приветливо улыбнулся толстяк. – А ребята еще гусей пасут.

– Василий Савельевич, объявите всем, чтоб шли записывать детей. Кого сегодня не запишут, я их потом уж не приму. Так пусть и знают, – решительно заявил я.

К моему удивлению, попечитель сразу же согласился:

– И правильно. Время идет – потом не догонишь. На что было и школу строить? Гуси гусями, а азбука азбукой. Сейчас пошлю загадывать. Прасковья! – крикнул он в окошко. – А ну швыдче сюды! – И, понизив голос, объяснил: – Я вам уже и сторожиху присмотрел: женщина одинокая, набожная, тверезая. Что школу убрать и печь истопить, что послать куда. Вроде ординарца при вас будет или, сказать, денщика, – улыбнулся он своей шутке.

– Вы что же, на военной были? – догадался я.

– А как же! Шесть лет царю-батюшке отслужил. В чине унтера на сверхсрочной оставался.

На пороге показалась пожилая женщина в поношенном черном платье, белобрысая, лицо круглое, без бровей, без ресниц. Она поклонилась мне в пояс и сладким голосом, нараспев, сказала:

– Вот и хозяин мой приехал, сокол мой. Будем жить в ладу, в смирении. Бог нас не оставит.

И сразу не понравилась мне: «Монашка, что ли?»

Прасковья взяла кнут и, странно подпрыгивая на ходу, будто брыкаясь, пошла «загадывать», а мы с попечителем направились в школу.

Не прошло и получаса, как скрипнула дверь и по-праздничному одетый мужчина, улыбаясь в прокуренные усы, ввел того самого коричневого от загара мальчишку, который спасал меня от собак. Следом пришла женщина и привела беленькую девочку, стыдливо закрывавшую рукавом лицо. А еще немного времени спустя у стола, за которым я записывал своих будущих учеников, образовалась уже очередь. Вот вам и гуси! Словом, к двенадцати часам все шестьдесят семь детей и подростков деревни в возрасте от девяти до четырнадцати лет были уже записаны. «Что значит проявить решительность и настойчивость», – подумал я. От меня не ускользнуло, конечно, что кое-кто из родителей поглядывал на безусого и тощего учителя с сомнением: куда, мол, ему справиться с такими рослыми ребятами. Ладно. Пусть сомневаются, а я пойду своей дорогой. Главное – не отступать, а делать то, что считаешь правильным. Вот только бы не ошибиться, что правильно, а что неправильно.

Кровать мне в комнату еще не поставили, и первую ночь я провел в классе на сиденьях двух сдвинутых парт, положив под голову кулак. Долго я ворочался на своем жестком ложе, пока наконец заснул. А проснулся от назойливого шума и крика. Открыл глаза – рассвет, выглянул из окна, а перед школой полчище ребят. Там с криком: «Мала куча! Дави сало!» – барахтаются друг на друге, здесь прыгают в чехарде через согнутые спины, кто вертится на одной ножке, кто ходит на руках. Свист, гоготанье, смех, плач. И этакой-то оравой я должен овладеть, заставить слушаться даже тех, кто ростом на полголовы выше меня. Что-то похожее на робость прокралось ко мне в сердце, даже будто пол качнулся легонько подо мною. Но тут же я вспомнил любимую поговорку отца: «Не так страшен черт, как его малюют», наскоро умылся и вышел на крыльцо. Те, кто был ближе, сразу умолкли. Постепенно утихли и остальные. Без особого труда я расставил всех по росту в одну шеренгу. На правом фланге оказался паренек богатырского сложения Надгаевский Семен, а на левом – мальчик-с-пальчик Надгаевский Кузьма.

– Да тебе сколько лет? – спросил я малыша, тщетно пытаясь вспомнить, записывал его или нет.