Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

На другой день в канцелярию явился Чеботарев и потребовал выдать ему копию вчерашнего заседания суда. Я сел писать. Злоба душила меня, рука плохо слушалась, А тут еще наш табачный машинист подкладывал жару.

– Сволочи!.. – хрипло выбрасывал он ругательства. – Мерзавцы!.. Негодяи!.. Учинить такую расправу! Дико, гадко, скверно!

Все-таки копию я снял. Мне оставалось написать только слова: «С подлинным верно». Но слово «верно» так соблазнительно рифмовалось со словом «скверно», что я не выдержал и со злорадством написал: «Подлинное скверно».

– Готово! – сказал я.

Севастьян Петрович взял у меня копию, пробежал ее глазами и не спеша понес к секретарю на подпись.

Я раскрыл раму окна, приготовившись прыгнуть прямо на улицу, если бы вдруг Крапушкин бросился ко мне с линейкой (Тимошку он не раз ею угощал). Но, к моему изумлению, Севастьян Петрович вернулся той же неторопливой походкой и положил копию на стол. На копии под словами «Подлинное скверно» стояла еще не высохшая подпись Крапушкина.

Через некоторое время вернулся Чеботарев, сунул копию в портфель, а в кружку опустил три серебряных двугривенника. Это была плата за мою работу по снятию копии. «Ну, нет, – подумал я, – моя совесть чиста: это не Иудины сребреники…»

Собственно, можно уже было встать, распрощаться с моими сослуживцами и уйти, отряхнув прах от своих ног. Но мне так хотелось увидеть, изменится ли выражение лица у нашей мумии, когда она узнает, под чем поставила свою подпись. И я скоро увидел.

Крапушкин распахнул дверь с треском и стал на пороге, дрожа, как в лихорадке. Даже штаны на нем тряслись. Челюсть его отвисла, глаза выпучились прямо на меня.

– Я… я… т-т-те-бя в тюрь…му бр…брошу!.. – проговорил он, как паралитик.

– Ага! – злорадно воскликнул я. – Значит, вы не из папье-маше?! А в тюрьму мы вместе сядем. Я – за то, что написал: «Подлинное скверно», а вы – за то, что своей подписью засвидетельствовали это.

Чеботарев, выглянувший из-за плеча Крапушкина, выхватил у него из руки мою копию и разорвал на куски.

Тут Арнольд Викентьевич вдруг разразился демоническим хохотом. Хохотал, хохотал да вдруг, размахнувшись, как треснет кулаком по клавишам пишущей машинки.

– К черту!.. – выкрикнул он дико. – К черту!.. К черту!..

Я до сих пор не могу понять, в какой связи со всем этим вскочил облезлый Касьян и, хлопнув ладонью по столу, злобно уставился на Крапушкина:

– А где мои братские, а? Где мои братские, я спрашиваю! Зажилил два рубля семьдесят шесть копеек, чтоб ты подавился ими! Опять я без штиблет!..

Тимошка от восторга взвизгнул и застучал, как в чечетке, ногами.

Только Севастьян Петрович продолжал сидеть в своем старом деревянном кресле и спокойно поглаживал длинную бороду. Неужели он знал, что нес секретарю на подпись? О, милый старик!

Я почтительно поклонился совсем обалдевшему начальнику и навсегда покинул это гнусное учреждение.

Счастливая встреча

Еще месяц назад я послал по надлежащему адресу заявление с просьбой выдать мне свидетельство о политической благонадежности. Без такого свидетельства к экзаменам на звание учителя не допускали. Вернувшись домой после скандала в канцелярии суда, я увидел, что на террасе у нас сидит околоточный надзиратель и листает какие-то бумаги. «Неужто пришел арестовать?» – подумал я, мгновенно связав это посещение со скандалом. Но первый же вопрос, заданный мне полицейским офицером, объяснил, в чем было дело.

– Вы подавали заявление о выдаче свидетельства? – спросил он вежливо.

– Подавал, – ответил я.

– Ну вот, давайте побеседуем. – Он вынул из папки печатный бланк и принялся задавать мне обычные в таких случаях вопросы: имя? отчество? фамилия? сословие? где учился? и прочее. Затем сделал хитроватое лицо и спросил: – К какой партии принадлежите?

– Беспартийный, – ответил я.

– Так, так… А… – Он прищурил глаза. – А какой партии сочувствуете?

– Союзу русского народа, – ответил я вызывающе. (Это была монархическая организация, создавшая погромные черные сотни.)

– Вот как! – одобрительно воскликнул околоточный.

– Именно так, – подтвердил я.

– Значит, на ниве народной решили потрудиться, учителем хотите быть? Похвально.

– Это временно, – небрежно ответил я. – Поучительствую год-два, потом в Петербург уеду. Там у меня двоюродный дядя живет, действительный статский советник. Обещал устроить в министерство народного просвещения инспектором.

Околоточный дернулся на стуле, будто хотел привстать, и, подхалимски заулыбавшись, сказал:

– Далеко пойдете, молодой человек, далеко.

– Будьте покойны, – ответил я заносчиво, – до министра дослужусь.

– Ну, дай бог, дай бог.

Уходя, он протянул мне руку и опять сказал:

– Дай бог.

– А что, – спросил я, – вы уже собрали сведения обо мне у соседей?

Околоточный доверительно склонил голову.

– Это секрет, но от вас я не утаю: прекрасные отзывы, прекрасные!

– То-то, – посмотрел я на него строго.

Когда я рассказывал об этом разговоре Ильке, он трясся от хохота:

– До министра, а?! Ну и загнул!

– Это в отместку отцу, – объяснил я. – Он уже сколько лет твердит мне: «Нам министрами не быть». Поэтому-то и сунул меня в канцелярию суда.

– В отместку или не в отместку, а конспиратор из тебя, пожалуй, выйдет добрый, – похвалил меня Илька. – Ей-богу, ты нам здорово пригодишься в своей деревне.

Экзамены на звание учителя я выдержал удовлетворительно (брат Витя такой экзамен выдержал отлично). Теперь оставалось получить место, что было не так просто. Но и это уладилось: отец, махнувший рукой на мою канцелярскую карьеру, попросил городского голову, своего высокого начальника, замолвить за меня словечко перед инспектором народного образования. Голова замолвил, и я получил назначение в Новосергеевское начальное училище, невдалеке от города.

Но до отъезда оставалось еще десять дней, и чем их заполнить, я не знал.

Илька сказал:

– В городской сад требуются рабочие – сухие ветки подрезать. Не худо б тебе поработать топориком, а то все пером да пером.

– И то правда, – с готовностью согласился я и на другой же день, одетый в какую-то мешковину, уже взбирался на липы и тополя.

Возвращался я из сада усталый, с непривычки к физическому труду ныло все тело, и все-таки чувствовал себя превосходно, куда бодрей, чем после писания копий в судейской канцелярии.

Однажды, сидя верхом на ветке клена, я увидел идущую по аллее девушку в сиреневом костюме, с пестреньким зонтиком в руке, и чуть не свалился на землю: даже на большом расстоянии я сразу узнал Дэзи. Когда она была уже совсем близко от дерева, на котором я замер, из боковой аллеи выскочил с обеспокоенным лицом прохвост Дука и бросился к девушке:

– Дэзи, вот вы где!.. А я вас ищу!.. Ваша маман сказала, что вы в сад пошли, – и вот я здесь! – Он сделал такое движение, будто хотел эффектно стать на одно колено.

По лицу Дэзи скользнула гримаска досады:

– От вас никуда не спрячешься. Это мучительно. Оставьте меня, пожалуйста, хоть на час.

Дука приложил ладони к груди:

– Но Дэзи!..

– Подите прочь!.. – гневно выкрикнула девушка, и лицо ее ярко вспыхнуло.

Дука закивал головой:

– Уйду, уйду, уйду. Ваше слово для меня закон.

Кивая, как болванчик, и пятясь задом, он скрылся в аллее, откуда перед этим выскочил. Дэзи стояла, прикусив губу. Грудь ее вздымалась…

Засмотревшись на нее… что скрывать, скажу точней: залюбовавшись ею, я выпустил из рук топор, и он упал на дорожку. Дэзи вздрогнула и подняла голову к дереву. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть с ветки.

– Ах!.. – вскрикнула девушка.

– Не бойтесь, я не разбойник, хоть и с топором, – угрюмо сказал я.

Но она уже пришла в себя. Видимо, моя одежда из мешковины объяснила ей, что за чучело свалилось с дерева.

– А я и не боюсь. – Она гордо взглянула на меня.

Я хотел пройти мимо и уже сделал несколько шагов, как она окликнула меня.

– Послушайте, вы дровосек?

– Вроде, – буркнул я.

– А вам можно отлучиться из сада?

– Я не привязан.

– Тогда вот что… – Она слегка поколебалась, потом решительно раскрыла бархатную сумочку и вынула из нее маленький розовый конвертик. – Отнесите это по адресу. Я вам заплачу.

Я машинально взял конверт.

– И подождите ответа, – крикнула она мне вдогонку.

На конверте тонкими изящными буквочками было написано: Багрову Алексею Викторовичу, Итальянский переулок, 7.

Так вот кто адресат! Этого студента Петербургского университета, сына доктора Багрова, я знал, как знали и многие в городе: он печатал свои стихи в местной газете, декламировал их со сцены на концертах литературно-художественного кружка, писал в петербургские «Биржевые ведомости» коротенькие живые корреспонденции о местной жизни. Лицо у него было смуглое, с еле заметными рябинками, волосы черные, глаза диковатые, цыганские. Барышни и, особенно, дамочки были от него без ума, но он, говорят, никому не отдавал предпочтения и был со всеми одинаково сдержан и даже суров. Я нашел его во дворе, под густой шелковицей, с книжкой в руке.