Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Тем временем стряпчий энергично готовился к состязанию. Почти каждый день его можно было видеть в мастерской Павла Тихоновича листающим толстые тома «Свода законов», справочники по столярному делу или «Древнегреческую мифологию». Читая, он все время делал заметки в своей записной книжке в лоснящемся от долгой службы переплете.

Наконец съезд мировых судей приступил к публичному слушанию дела. Не знаю, возымела ли действие заметка в газете, или сыграла свою роль необыкновенная популярность Павла Тихоновича среди простого народа, или заинтриговали любителей судебного производства угрозы стряпчего посадить в калошу блестящего адвоката Чеботарева, но судебный зал в этот день наполнился так плотно, что даже священник, приводивший свидетелей к присяге, еле смог протиснуться. Все мы, служащие съезда, в прямое нарушение служебных обязанностей, бросили свою канцелярию и проникли в зал.

И вот стали друг перед другом близ судейского стола присяжный поверенный Чеботарев в черной фрачной паре, в накрахмаленной и до блеска разутюженной рубашке и видавший виды стряпчий Иорданский в коричневом порыжелом пиджаке, лишь накануне подвергнутом основательной чистке. Чеботарев изредка бросал на стряпчего рассеянно-пренебрежительный взгляд, на который тот с готовностью отвечал наглейшей ухмылкой.

Свидетелей на этот раз было двое: кучер Прохорова, дававший уже показания у мирового, и сторож пароходной конторы, вызванный по требованию стряпчего. Когда тощий попик приводил их к присяге, кучер повторял слова клятвенного обещания нарочито громко и пялил угодливо глаза на попа, сторож же пропускал через густую щетину усов и бороды слова невнятно и коверкал их до неузнаваемости, на что, впрочем, поп не обращал внимания.

Обстоятельства дела доложил своим шуршащим голосом наш живой мертвец – секретарь Крапушкин. Начался опрос свидетелей. Кучер и на этот раз бросал картуз об пол и, крестясь, оглушительно повторял:

– Собственными ушами слышал, как он ругал моего барина, чтоб не сойтить мне с энтого места!.. Такими словами ругал, что аж лошадь отворачивалась, чтоб не сойтить мне с энтого места!..

– Господин председатель, разрешите задать вопрос свидетелю, – попросил стряпчий.

Председательствующий, статский советник Черкасов, грузный мужчина с изуродованным шрамом багровым лицом, нехотя кивнул.

– Вот вы, свидетель, утверждаете, что даже лошадь отворачивалась. Это ж почему? От застенчивости, что ли?

– Так точно, от застенчивости, потому как лошадь наша не приучена к таким словам, – охотно подтвердил кучер.

– Я прошу суд обратить внимание на двойную абсурдность этих показаний, – сказал стряпчий. – Во-первых, свидетель наделяет животное несвойственными ему чувствами, а во-вторых, сам свидетель, как это известно всему городу, выражается такими словами, особенно когда бывает пьян, что его лошадей уже невозможно ничем удивить. Какова же цена показаниям этого свидетеля?!

Зал грохнул от хохота. Председатель побагровел еще гуще и, заикаясь, прорычал стряпчему:

– Я прошу не ус… Ус… устраивать здесь балагана.

Но стряпчий сделал вид, что предупреждение это относится к кучеру, и даже укоризненно покачал головой.

Чеботарев тотчас же пошел на реванш.

– Свидетель, вы можете здесь (на слове «здесь» он сделал нажим) повторить бранные слова, сказанные ремесленником Кургановым?

– Никак нет! – заученно быстро ответил кучер. – Как здесь присутствует сам государь наш император и которые дамы женского пола, то никак этого невозможно.

Второй свидетель, сторож Дормидонт, смотрел исподлобья, отвечал невпопад, и его совершенно невозможно было понять.

– Свидетель, вы присутствовали во дворе, когда ремесленник Курганов оскорблял господина Прохорова? – спросил его председатель.

– Ась?..

– Я спрашиваю, вы были во дворе, когда ремесленник Курганов ругал вашего барина?

– Я всегда во дворе. На то я и сторож. Там бочки стоят с селедкой, опять же кожа свалена под забором… Мне отлучаться невозможно… Ежели что пропадет, с кого спросят? С Жучки?

– Э, да вы не о том. Я спрашиваю, вы слышали, как Курганов оскорблял господина Прохорова, барина вашего?

– Ась?

– Опять «ась»!.. Вспомните, свидетель, ругался Курганов, вот этот человек (председатель пальцем показал на Павла Тихоновича, молча стоявшего тут же в почтительной позе), или не ругался? Оскорблял или не оскорблял?

– Зачем же оскорблять? Оскорблять нехорошо. Есть, конечно, дураки, которым море по колено. Вот у свата моего, Терентия, племянник… Напьется, непутевый, и ну выражаться… А то и кулаками в стенку стучит… Целый Содом с Гоморрой…

– Свидетель, вы слушайте внимательно, о чем я спрашиваю. Я спрашиваю, вы слышали, как Курганов разговаривал с вашим барином? Что он, Курганов, ругался или нет?

Лицо у сторожа сморщилось.

– Ваше скородие, отпустите меня за ради бога, – сказал он жалобно. – Ну разве это мое дело – в хозяйские разговоры встревать? Приказал мне барин вывести Павла Тихоновича со двора, я и вывел. Вот с кучером Михеем вместе выводили. А за что, про что, это не мое дело… Я пойду, ваше скородие, а то как бы худой человек во двор не пробрался. Там бочки стоят с селедкой, опять же кожа ничем не прикрытая.

– Господин председатель, разрешите задать свидетелю вопрос? – спросил стряпчий.

По лицу председателя катились крупные горошины пота. Он вяло кивнул.

– Свидетель, скажите только одно, – обратился к сторожу стряпчий, – здорово ругал ваш барин Павла Тихоновича или не здорово?

– Как же не здорово? – будто даже обиделся за Прохорова сторож. – Наш барин уж коли ругнет, так будь здоров, по гроб жисти запомнишь.

– Вот это и требовалось знать! – торжествующе воскликнул стряпчий. – Господин председатель, я прошу занести в протокол показания свидетеля о том, что господин Прохоров оскорблял моего доверителя и делал это, по словам свидетеля, очень здорово.

Чеботарев так и рванулся к столу:

– Господин председатель, я решительно протестую против этого требования господина стряпчего. (Слово «стряпчего» присяжный поверенный произнес с нескрываемым презрением.) Он задал нарочито провокационный вопрос этому темному человеку, и ответ свидетеля при таких обстоятельствах не может быть принят во внимание.

– А я считаю, господин председатель, что протест господина присяжного поверенного не может быть принят во внимание судом. Что же получается? Если богатый человек оскорбляет бедного, то это в порядке вещей, а если на брань богача бедняк отвечает словами человеческого достоинства, то его надо сажать в арестный дом? И кто же защищает такой, с позволения сказать, порядок? Присяжный поверенный Чеботарев, готовящийся баллотироваться в Государственную думу от конституционно-демократической партии. Хорош демократизм у кадета Чеботарева!..

Последние слова стряпчий выкрикнул под отчаянный звон председательского колокольчика и оглушительные хлопки в зале.

От лица Чеботарева кровь отхлынула, губы у него дрожали, глаза с яростью перебегали с председателя на стряпчего, со стряпчего – на хлопавшую публику.

– Поверенный! – рявкнул председатель. – Не смейте касаться здесь политических вопросов! Делаю вам строгое замечание и предупреждение! А публику прошу не хлопать! Здесь не театр!

– Слушаюсь, господин председатель, – сказал стряпчий с почтительным поклоном. – Прошу суд принять мои извинения.

Легко извиниться после того, как удар по противнику уже нанесен. И это в зале хорошо поняли: многие ухмылялись, перемигивались.

– Ну, я пойду, – сказал сторож и, не ожидая разрешения председателя, направился к двери. Проходя мимо Павла Тихоновича, он поклонился ему в пояс и с дрожью в голосе проговорил: – Прости меня, Павел Тихонович, что давеча вывел тебя со двора. Не по своей воле сделал это: прости старого пса.

Председатель объявил перерыв, и суд удалился, но в зале никто не двинулся с места: не стесняясь, люди громко разговаривали, перекликались, смеялись. Своим смелым и острым выступлением стряпчий будто развязал обычную сдержанность публики в судебных учреждениях. Да и сама публика, надо сказать, сегодня была необычная.

Когда заседание суда возобновилось и суд перешел к рассмотрению вопроса о неуплате Прохоровым Павлу Тихоновичу большей доли заработка, стряпчий Иорданский показал великолепные познания в орнаментике, греческой мифологии и столярном деле. Он блестяще доказал, что мастер, заменив Бахуса на бочке виноградной лозой, вложил значительно больше труда в порученное ему дело и проявил тонкий вкус, достойный «прекрасной обитательницы каюты, дочери Прохорова, очаровательной мадемуазель Дэзи». Чеботареву ничего не оставалось делать, как требовать, чтобы суд исходил в своем решении из формального признания того, что рабочий не имеет права по своему усмотрению менять характер работы, порученной ему нанимателем, чем бы это вызвано ни было. Во время его речи в зале кто-то сказал чистым ранним баском: