Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

– Поверите, он мне по ночам стал сниться, Перегуденко этот. В одной руке будто уздечку держит, а в другой – ключ от моей конюшни. Жинка жалуется, что я во сне мычу. Замычишь тут!.. – с тоскливой злобой закончил свой рассказ Панкрат Гаврилович и без всякой нужды стегнул лошадь.

Наверно, он заметил на моем лице недоумение, потому что тут же сказал:

– Конечно, животная неповинна. Но как привидится мне, что она стоит уже на конюшне у Перегуденко, так у меня злоба и на нее разгорается.

Мне хотелось его подбодрить, и я сказал:

– У Толстого, в драме «Власть тьмы», есть такой работник, Митричем называется. Так он никаких людей не боялся. «Ты их в бане-то погляди, – говорил он. – Все из одного теста».

– Как-как? – живо заинтересовался Панкрат Гаврилович. – Все из одного теста? Вот это правильно подмечено!

И о чем бы мы потом ни говорили, он нет-нет да и вспоминал:

– Все из одного теста! Фу ты, слова какие верные!

Когда из низины всплыл зеленый купол церкви, Панкрат Гаврилович снял треух, истово перекрестился и тут же сплюнул.

– Ехали, ехали – и приехали в… – Он сердито выругался.

«Да, невеселые, видно, ждут тебя дела в волости», – подумал я.

После Новосергеевки с ее кирпичными домами Бацановка показалась мне скоплением хлевов: только на площади стояли каменные дома, а то всё мазанки, крытые черной от ветхости соломой.

К школе, тоже старой и крытой соломой, мы подъехали в то время, когда дребезжал звонок и ребята, скопившись у входа и толкаясь, с гвалтом протискивались в класс.

Темно-русому, с хитроватыми карими глазами учителю было на вид лет двадцать восемь – тридцать, и я без смущения попросил его помочь мне советом. Он улыбнулся, отчего глаза его стали еще хитрее.

– Дело знакомое, – сказал он. – Первый год я тоже проклинал и ребят, и себя, и жизнь. Начнем, пожалуй, с того, что вы посидите у меня на уроке. Пойдемте.

Нас встретили коротким шумом, одинаковым, наверно, во всех на свете школах, когда ученики встают при входе учителя.

Класс состоял из трех отделений: две задние парты – это третье отделение, четыре следующих – второе, а весь левый ряд парт – первое. В первом отделении проходили то же, что во всем классе моей школы, то есть учились читать, писать и считать до ста.

Примостившись на краешек парты, я с затаенным восхищением наблюдал, как просто и в то же время четко учитель вел занятия одновременно со всеми тремя отделениями. Старшее писало пересказ басни «Лебедь, рак и щука», среднее решало задачу, а младшее знакомилось с новой для него буквой «М» и придумывало слова, начинавшиеся с этой буквы. Когда голос учителя смолкал, слышались лишь пыхтение старательных учеников да постукивание перьев о донышки чернильниц.

Я смотрел, слушал, и мне начинало казаться, что от всех учеников к учителю протянуты невидимые ниточки, что он чуть ли не кожей ощущает, чем занят каждый из них. Был, например, такой случай: учитель, стоя к классу спиной, писал мелом на доске; с задних парт донеслась еле уловимая ухом возня. Не оборачиваясь, учитель сказал: «Пастушенко, не заглядывай в тетрадку Винокурова. А ты, Винокуров, правильно делаешь, что не даешь ему списывать: пусть сам учится писать пересказы». И я подумал: «Вот это учитель! Куда мне до него!»

– Семен Иванович, вы прямо маг педагогического искусства, – с нескрываемым восторгом сказал я на перемене.

– Через несколько лет и вы будете «магом», – ответил он.

Ах, эта хитринка в глазах! Как узнать, искренне ли он так говорит или только подбадривает меня.

Когда я рассказал, почему так получилось в моей школе, что грамотные ребята учатся вместе с неграмотными, учитель расхохотался:

– Ну, Веня (инспектора звали Вениамином Васильевичем) боится, как бы в начертание буквы не проникла крамола. – Но, посмеявшись, он задумался. – Трудное ваше положение. Даже не знаю, что вам посоветовать.

С тем же удовольствием я сидел на втором и третьем уроках.

На большой перемене, когда мы завтракали селедочкой и печеным картофелем – чем бог послал, как сказал Семен Иванович, – дверь в кухню стремительно распахнулась, и на пороге возникла высокая фигура человека с острой бородкой и черными волнистыми кудрями, падавшими на плечи из-под шляпы.

– Здравствуйте, отец Константин! – приветствовал вошедшего Семен Иванович. – Милости просим к столу. Кусочек селедки еще есть.

– А чем оный окропить?

– На донышке что-то оставалось. – Учитель вынул из шкафчика бутылку с недопитой водкой и поставил на стол. – Кропите, отец Константин.

Не присаживаясь, священник запрокинул голову и прямо из бутылки, с бульканьем, выпил всю водку. Потом перевел на меня взгляд черных блестящих глаз и с усмешкой спросил:

– Как полагаете, юноша, подобает священному служителю дуть в таком стиле водку?

Я не знал, что ответить, и беспомощно взглянул на хозяина.

– Это учитель Новосергеевской школы, – представил меня Семен Иванович.

Священник пожал своей узкой, с длинными пальцами рукой мою руку и, не сразу выпустив ее, сказал:

– Не осудите: горе у меня.

– Будете давать урок? – спросил Семен Иванович.

– Всенепременно.

Не дожидаясь звонка, священник пошел в класс.

– Послушайте, Семен Иванович, – прошептал я удивленно, – он скорее похож на демона, чем на священника. А глаза! Это же цыганские глаза!

– Верно. Наш поп не совсем обыкновенный. Ну, да вы его сами узнаете: он ведь и в вашей школе будет закон божий преподавать. А теперь не хотите ли познакомиться с одним старым учителем? Он сейчас на пенсии, но еще год назад учительствовал. Как знать, может, и он чем-нибудь поможет… Хотя…

Семен Иванович запнулся.

– Что «хотя»?

– Нет, ничего… – уклонился он. – Пойдемте.

Дом старого учителя стоял в ряду других крестьянских домов и ничем от них не отличался. Да и внутри ничто не указывало, что здесь живет учитель, интеллигентный человек, а не простой крестьянин. Ни стола с чернильным прибором, ни шкафа или, по крайней мере, полочки с книгами. Висели только конторские счеты на стене да выцветшая, вся в мушиных следах, карта Российской империи. Впрочем, одну книгу я смог заметить: это был 34-й том энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона на букву «Л», замусоленный, с пожелтевшими от времени листами, и его присутствие здесь, где больше не было никаких других книг, мне показалось полной нелепостью.

Когда мы вошли, хозяин стоял у кухонного стола и сек капусту. Пергаментное лицо, серая борода, серые всклокоченные волосы, серая в заплатах тужурка. Казалось, он много лет лежал в темной кладовой, где всего его, от дырявых носков до кудлатой головы, осыпало пылью и оплело паутиной.

– Здравствуйте, Аким Акимыч! Вот я гостя привел к вам, учителя из Новосергеевской школы, – нарочито бодро и весело сказал Семен Иванович. – Будем вместе помогать нашему юному коллеге сеять «разумное, доброе, вечное», а на данном этапе – просто обучать ребят чтению и письму.

Старый учитель некоторое время стоял неподвижно, с приподнятым над столом кухонным ножом, потом вдруг обнажил в улыбке желтые зубы и засуетился:

– Пожалуйте, милости прошу!.. Душевно рад, душевно рад!.. Я, знаете ли, сперва даже не поверил своим глазам… Вы такой редкий у меня гость, Семен Иванович, а тут и сами пожаловали, и гостя привели.

– Не было ни гроша – да вдруг алтын? – засмеялся Семен Иванович.

– Вот именно, вот именно!.. Весьма приятно. Садитесь, вот стульчик, в нем одна ножка шатается, ну да вас выдержит. А вы, молодой человек, присаживайтесь на сундучок. Одиноко живу, так не обзавелся надлежащей мебелью…

Семен Иванович посидел несколько минут и отправился в свою школу. Мы со старым учителем остались вдвоем.

– Вы, кажется, обед готовите, – сказал я. – Может быть, помочь вам?

– Э, какой там обед! – махнул Аким Акимович рукой. – Просто борщ. Я варю его на три дня. Сегодня как раз очередная варка.

Все же мои услуги были приняты. Через час борщ, заправленный старым салом, уже распространял по комнате свой пахучий пар.

Аким Акимович на короткое время отлучился и вернулся с бутылкой красного вина и связкой бубликов.

– Пировать так пировать, – подмигнул он мне. – Не каждый день гости у меня. Да и то сказать, какой интерес с таким ископаемым время тратить.

Мы пообедали. От вина Аким Акимович не то что охмелел, а как-то присмирел, притих и не отрывал от меня затуманенных грустью глаз.

– Вам нездоровится? – с участием спросил я.

Не отвечая на вопрос, он стал просить:

– Голубчик, не торопитесь уходить. Побудьте со старым хрычом, а то я совсем мхом обрасту. Посмотрите в окно, на дворе уже темнеет. Куда вам на ночь в такую слякоть. Заночуете у меня, а утречком с попутной подводой и отправитесь.

Я согласился, хотя, правду сказать, не предвидел особого удовольствия провести ночь с человеком, всем обликом напоминавшим домового.