Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Находки являлись каждый день, постепенно они стали однообразными и ничего нового к имеющейся уже картине не добавляли: пуговицы от военной одежды — такая была у Государя и наследника, от белья мужского и женского, от обуви — попадались и фрагменты, в одном из кострищ Алексей нашел часть обгоревшего голенища: и непрофессиональный взгляд сразу же мог отметить небольшой размер — сапоги вполне очевидно принадлежали Алексею Николаевичу. Нашлось пенсне — наверное, Боткина, не часто видел Дебольцов личного врача Семьи, но пенсне узнал. Были и страшные находки: Соколову принесли палец неизвестно чьей руки. Долго смотрел — нож или скальпель вполне профессионально отделил сустав по фаланге, сделать так мог только один человек среди убийц — Юровский. Он был фельдшером. Но зачем это понадобилось Юровскому? Что снял с отрезанного пальца? Кольцо? Соколов убрал находку в коробочку для кипячения шприцов, сказал с глухим отчаянием, давясь словами, которые ничего не могли выразить:
— Вы посмотрите, полковник… До какого же ничтожества надобно пасть, чтобы сделать такое… Вы беретесь объяснить природу подобного поступка?
Дебольцову не хотелось вступать в дискуссию — что он мог сказать? Большевики — эманация 666, нелюди, спроецированные на Россию из преисподней. За что? И народ, и Государи виновны однозначно: крамола высшей властью не пресекалась, а значит — поощрялась. Государь шел на бесконечные уступки красной сотне (и черной тоже — бессмысленной, бесполезной), народ это все либо поддерживал — по радостной злобе и отсутствию ума — у немногих, либо безмолвствовал в подавляющем большинстве, что исторически являлось основой тысячелетнего царства антихриста, Ильича то есть.
Но зачем рассказывать обо всем об этом добросовестному чиновнику? У людей типа Соколова есть ведь только черное и белое. В этом следователь разобрался. А оттенки, тончайшее предчувствие причин и столь же тонкое осмысление следствий — зачем это славному Николаю Алексеевичу? Даже очевидное не захотел проверить — шпалы в логу Поросенковом поднять…
— Зверство, Николай Алексеевич; озверел, обезумел народ и лично господин Юровский. Ну и что? Убийство Семьи неповинной станет достоянием истории, и через сто лет все отрекутся: не я, скажут, другие… А я не виноват, мне каяться не в чем; а что, друг мой, — и такое, кто знает, случится: через века какой-нибудь идиот в радостном отечестве, сытом и счастливом, в городе Солнца, найдет, движимый неясным чувством вины, останки святые, и соотечественники вцепятся, радостно застенают, устроят всеобщее позорище без признаков покаяния, и, как славные города Греции спорили о том, где родился великий слепец (я это обстоятельство еще по корпусу помню, у нас добрый словесник был, все мечтал вбить в нас Трою и Одиссея с Пенелопой), начнут звонкий мордобой по поводу последнего пристанища мучеников… И парадокс будет в том, представьте себе, что потомки убийц станут собирать подписи в пользу похорон на том месте, где зарезали царя и Семью, и людей безвинных, а другие будут кричать на весь мир, что следует закопать — и торжественно, заметьте — в родовой усыпальнице, для чего закрыть в ней общественный театр… Славное будет времечко; слава Богу, никто из нас до этой гнусности не доживет…
В один из дней рабочие извлекли из шахтного ствола труп маленькой собачки. Соколов послал за Алексеем, тот явился и, увидев, почувствовал дурноту: то была добрая его знакомая, ласковая, игривая Джемми, китайская собачка младшей дочери, Анастасии Николаевны.
— У нее сломан хребет, и я могу предположить, что собачка была жива до тех пор, пока труп великой княжны не положили на траву, чтобы раздеть… Тогда Джемми выскочила из рукава, и бравые ребята легко с нею справились. И швырнули в шахту… Кстати, об обыске тел. У вас есть суждение?
— Судя по бриллианту в десять карат, что нашел здесь капитан Шереметьевский, логично предположить, что были и другие камни. Скорее всего, их зашили в лифы платьев княжон, а здесь нашли и достали. Сколько счастья, я думаю, было у товарища Свердлова и других ответственных товарищей… Я думаю, они устроили коммунистический субботник и чистили загаженные нужники в Кремле.
— Вы злы, полковник… Только помните: ненависть — от кого бы она ни исходила — бессмысленна.
— Возможно. Тогда где трупы? Мы не приблизились к разгадке ни на шаг.
Соколов долго молчал и вглядывался в посвежевшее, загорелое лицо своего помощника.
— Вам на пользу пребывание на воздухе… Что же до вашей очередной колкости, полковник, скажу так: кто верит — найдет. Я ли сам, мы ли с вами — найдем, не сомневайтесь.
Рабочие у костра грустно тянули частушку про речку, которая выгнулась и повынула из груди страдающее сердечко. Дебольцов подошел к палатке, Надя дремала, «Письма темных людей» (этот эпистолярный средневековый опус Дебольцов принес из публичной библиотеки на Вознесенском проспекте; после ухода большевиков библиотека прозябала и была очень рада случайному офицеру, попросившему для жены развлекательное чтение) — валялись на полу, лампадка у иконы Богоматери погасла.
— Миленький ты мой… — Алексей с нежностью провел по руке жены. — Я погубил твою жизнь…
Надя проснулась, улыбка тронула губы, потянулась к Алексею, прижалась к плечу:
— Я думаю: там, на перроне, когда меня хотели убить, — ты ведь не случайно пришел? Тебя Господь послал мне в утешение, я люблю тебя и благословляю тот миг, когда встретилась с тобой… У тебя неприятности. Соколов?
— Он убежден, что на пороге успеха… Это страшно, потому что никакого успеха не будет, Николай Алексеевич идет ложным путем. И самое неприятное: он не понимает психологии большевизма, он верит, что эти толпы есть народ, народ русский, который, как известно, всегда прав. Они не народ, Надя, они кровавое подобие народа, мираж, способный убивать… ты видела старую березу?
— Да… Грустное зрелище.
— Давно, в XVIII веке масоны ставили такие мраморные деревья с обломанными ветвями на могилах своих близких, друзей, членов ложи. С детства еще помню рассказы об этом — весьма таинственные… Так вот: есть образ народа как в песне: «Среди долины ровныя…» — помнишь, «могучий дуб». А
