Rosstan - Gurulev

– Господи, – не выдержав, вздыхает Марина.

Фекла молчит и продолжает стучать.

Наконец дверь, сердито скрипнув, приотворяется, но не настолько, чтобы в нее можно было пройти.

– Что стучите? Нужно-то вам что? – Голос у Марины спокойный, только видно, что это спокойствие дается ей нелегко.

Фекла Михайловна мигает веками без ресниц, глядит заискивающе, морщит лицо, изображает улыбку.

– Посмотри, какой халат у меня.

– Потом посмотрю, – говорит Марина и спешит закрыть дверь.

– Да посмотри мой халат, – просит Фекла и сует руку с халатом в узкий притвор двери. Больше ей ничего не придумать и тогда, считай, не проникнуть в веселую маленькую комнату, и в ее голосе слышится отчаяние: – Посмотри!

«Каждый спасает себя от одиночества как может», – Лахов по давней газетной привычке мысленно составил фразу и сделал вид, что очень увлечен своими кухонными делами и ничего не видит и не слышит, хотя ему очень хотелось подойти к Фекле Михайловне, взять ее за оттопыренное ухо, увести в ее комнату и запереть на ключ. Но он чувствовал, что сделать это так же невозможно, как выбросить беспомощного щенка на мороз.

Добрый человек Марина.

– Ладно, – говорит она. – Ставьте чайник. Чай будем вместе пить. Да не стучите больше. Когда чайник закипит – тогда скажете.

– Да я счас. – У Феклы Михайловны дрожит голос и на глаза наворачиваются слезы благодарности. – Чай заварю. У меня стряпаное есть.

– Да не спешите вы слишком, – говорит Марина грубовато и уже совсем не сердясь, – а то налетите на угол, синяков себе наставите. Много ли вам надо.

– Ты моя голубушка… – шепчет Фекла. – Я столько настряпала. Мука хорошая. И тесто удалось. А ить-то кому?

Время подошло к обеду, и Лахов даже обрадовался, что теперь есть наконец-то, чем себя занять: надо искать дрова, гоношить костер, кипятить чай. Он достал из-под сиденья легкий, в брезентовом чехле топорик и решил сходить к берегу поискать дров или нарубить щепы от лежащего метрах в пятидесяти бревна. Лахов медленно прошел по берегу, тяжело увязая в песок, намытый прибоем, дров не нашел, кроме разбухшего от воды обломка доски. Он отбросил доску подальше на сухой берег, куда не могла достичь и штормовая волна, думая, что через день-другой доска подсохнет, и направился к примеченному бревну. Громадный сосновый балан, видно, крепко промок в байкальских прозрачных водах, пока штормовая осенняя волна не выбросила его далеко на берег. От воды и солнца балан потемнел, верхняя его болонь, ободранная той же волной от корья, зажелезнела, и с таким топориком, какой у Лахова, около бревна нечего было делать. По всему видно: по зарубкам, по царапинам на стволе – приходили сюда оптимисты со своими походными топориками, и, для очистки совести помахав над баланом этими топориками, уходили дальше. Были около этого полутораобхватного бревна и хозяйственные мужики, везущие в своих машинах необходимое почти на все случаи походной жизни. Приходили с двуручной пилой. И эти помаялись. Запиливали с одной стороны, вагами поворачивали бревно, снова запиливали и снова поворачивали. Помаялись, но все ж таки один кругляш, который уже ничего не стоило развалить топором, отгрызли. И теперь на этом довольно-таки свежем срезе четко видны годовые кольца и легко определялось, каким боком сосна стояла к югу и какой бок последним отогревался весной и первым начинал мерзнуть осенью. По годовым кольцам, по их ширине, хорошо было видно, какой год у дерева был сытым, кормным, а какой год пришлось пребывать в скудости. Лахов начал считать кольца-года, досчитал до восьмидесяти, сбился и бросил считать. Несколько полос были особенно узкими, и Лахов, прибросив, что дерево свалили три-четыре года назад, подумал, что эти года вполне могли прийти на давние годы его, Лахова, студенчество, годы тоже не очень кормные, и почувствовал к дереву нечто вроде симпатии. Он прислонился к его теплому и сухому боку и стал смотреть в море, где в блескучей синеве приметил черный шар, время от времени появляющийся на поверхности воды. С каждым своим новым появлением над водою шар приближался к берегу. Теряясь в догадках – что бы это могло быть? – Лахов решил дождаться, когда черную штуковину прибьет к берегу. Но шар исчез надолго, и Лахов даже подумал, что он его больше не увидит, как неподалеку от берега расступилась вода и показалась лоснящаяся голова нерпы. Лахов замер, боясь нечаянным движением испугать зверя. Он никогда не видел живой нерпы, и теперь – он знал это – ему просто повезло увидеть байкальского тюленя вот так близко, да еще в его родной стихии. Усатая нерпа осмотрела берег черными выпуклыми глазами и не спеша ушла под воду.

– Ух ты! – выдохнул Лахов и почувствовал острое сожаление, что он один на берегу и никто больше этого не видел, никто рядом не толкал его в бок, не испытал такого же радостного удивления, как и он, не выкрикнул: «Ух ты! Гляди! Гляди!» И, пожалуй, впервые в жизни Лахов осознанно и четко понял, что удивляться и радоваться надо ну хотя бы вдвоем. Иначе… Иначе все теряет смысл. И остается только горечь, обостренное ощущение одиночества.

Да, вот и сюда, в эту долину, следовало бы приехать с родственными людьми. С добрыми друзьями, рядом с которыми жизнь и становится жизнью, рядом с которыми и смерть не так уж страшна. Ну, а где они, эти друзья-приятели, как случилось так, что даже в дни, когда только и вдохнуть жизнь – теплое лето, никем не спланированное время, упряжка вольных коней, называемых автомашиной, – нет приятелей рядом. Почему так? Видно, возраст всему виной. У каждого в таком возрасте своя жизнь. Своя круговерть, свое колесо и, выражаясь стилем повыше, своя орбита, с которой ох как трудно сойти, а если и сойдешь, то только уже для того, чтобы навсегда унестись в черную неизвестность. Да и всех приятелей-то осталось – хватит пальцев на одной руке. Иных сверстников – да разве это еще возраст для такого дела? – уже нет. Мог бы Славка поехать. И хорошо, если бы поехал. Да не может Славка поехать. Отпуск Славка проводит теперь только на не любимом им юге под присмотром жены, свято верящей, что уважающие себя солидные люди могут отдыхать только в Крыму или на Кавказе. Володька тоже мог бы поехать, да тоже не может, пишет запоздалую диссертацию, ушел в глухое подполье, замаливает грехи вольной и беззаботной молодости. Василий… И Василий не может, уже был в отпуске.

Конечно, лучше бы всего оказаться в этих местах со своей семьей, да только где теперь она, семья? Да и была ли она? Суета, непонимание друг друга, нервозность по мелочам, навязывание друг другу своего восприятия мира – это было. Хоть и худо сейчас Лахову, а было еще хуже.

Но ведь если он, Лахов, тоскует о родственных душах, рядом с которыми так хорошо жилось еще в недавней молодости, – значит, и другие люди, давние его приятели, испытывают почти то же самое? Так ли это? Так выходит. А как иначе? «Ну, а что ты сам-то сделал, чтобы избавиться от мучающей тебя разобщенности?» – подумал Лахов и сплюнул в раздражении на землю: фраза получилась шаблонно-газетная, скорее оболочка от фразы.

Лахов вспомнил, что он хоть и находится на берегу озера, а с Байкалом еще и не встретился: не испил его воды, не омылся в его воде. Хоть ведь – жара! – пил уже. Пил, да только из термоса. По привычке. Привык, что прошло время, когда из озер и рек можно было безбоязненно пить воду. А из Байкала, слава богу, еще можно!

Лахов сбросил с ног легкую обувку, напоминающую сандалии, взмахивая руками и чуть приседая на галечнике от колкой боли в подошвах, побрел в воду. Ледяной холод тотчас охватил ноги, проник внутрь, в самые кости, и Лахов поспешил выскочить на плоский, окатанный и отшлифованный тысячелетними волнами камень. Получилось хорошо: вроде и не на берегу стоишь, вода кругом, но и ноги в тепле. Байкал, пригревшись под солнцем, дышал размеренно и спокойно, выплескивая на берег в такт дыханию даже не волну, а короткие, слабые и почти бесшумные приливы и отливы. Иногда Байкал через равные промежутки вздыхал глубже, прилив становился более шумным, вода взбугривалась, чуть-чуть подтопляла камень, на котором стоял Лахов. И ногам становилось прохладно, даже знобко, но это была приятная знобкость, какую ощущаешь около маленького ледничка, притаившегося до самой средины лета где-нибудь на северном склоне хребта, среди душной тайги. Лахов присел на корточки и, сделав ладони лодочкой, зачерпнул воду и стал пить. Вода уже не казалась такой холодной, нутро просило большей прохлады, но пить эту легкую и живую воду было по-праздничному приятно. Лахов омыл лицо, руки и, охваченный вдруг молодым азартом, плюхнулся с камня, ужал себя под воду с головой, вынырнул, торопливо взмахивая руками, проплыл малый круг и выбросился на камень. Ухающее от холодного испуга сердце колотилось где-то не слева, а в самой середине груди, и Лахов, успокаивая сердце, растирал грудь и живот, чувствуя, как от чистого холода Байкала кожа стала крепкой и упругой. Лахов ощутил себя бодрым, отдохнувшим и готовым ехать. И тут же спохватился: куда ехать? Почему? Ведь он только что приехал, приехал на Байкал, приехал отдыхать. И Байкал – вот он. Пора начинать отдыхать.