Rosstan - Gurulev

– Подсчитай-ка, сколько мне лет. Забыла я что-то.

– Тут и считать нечего. Вам семьдесят шесть лет. Сейчас идет семьдесят седьмой.

– Нет, ты уж все-таки посчитай. Уважь старуху.

Нина Владимировна со вздохом берет паспорт.

– Ну вот… Вы родились в тысяча девятьсот четвертом году. А сейчас тысяча девятьсот восемьдесят первый. Сколько это, значит, вам будет лет?

– Ты считай, считай.

– Да уж давно подсчитала: вам семьдесят семь лет.

– Ну-ну, – соглашается теперь Фекла Михайловна.

Жизнь Феклы Михайловны в детстве и молодости сложилась неудачно. Росла она в семье, которая перебивалась с хлеба на квас и в довершение всех бед имела богатую родню. Родня, державшая магазин на Большой дворянской улице, не чуралась своих бедных родственников, помогала харчами, мелкой деньгой, взамен желая иметь благодарность и уважение. В знак благодарности и уважения к благодетелям Фекла еще подростком встала к корыту с бельем, стала обстирывать кормильцев. Шли, наполненные событиями и переменами, годы. Произошла революция, на город накатывались и откатывались колчаковцы, белочехи, каппелевцы, пришли красные, случился нэп, но ничего этого Фекла Михайловна из своей прачечной не заметила. Она стирала. И стала оглядываться вокруг себя и задумываться, как ей жить дальше, лишь после того, как у родственников отобрали магазин, а сами родственники куда-то делись. Работа, а с нею и кусок хлеба нашлись: что-что, а мыть полы и стирать она умела. Нанялась уборщицей в техникум, а чтоб сбить лишнюю копейку на черный день и на одежонку какую, прихватывала работу на стороне, опять же мыть и стирать.

Фекла Михайловна, пожалуй, самое доброе существо в квартире, но и она же ее наказание и Господень бич: целыми днями она стирает. По свидетельству старожилов квартиры, прачечный бум наступил только в последние годы, когда Фекла Михайловна стала быстро дряхлеть. Стирает она истово, стирает столь много и подолгу, что можно подумать: весь дом носит белье не в прачечную, а к Фекле Михайловне. На газовой плите постоянно стоит большой эмалированный таз, окутанный паром, – кипятится белье. В коридоре сырой и плотный банный воздух. В общей ванной комнате плещется вода. Фекла Михайловна, выстирав какую-нибудь тряпицу, мелкими шаркающими шажками идет к тазу. Носит она всегда по одной вещи. Силы уже давно оставили Феклу Михайловну, крепко отжать белье она уже не может, и с тряпицы на пол обильно течет вода. Между ванной и плитой – мыльная река. Иногда по дороге к плите она останавливается, прислушивается к себе или к шуму за дверью, и в этом месте с постирушек натекают озера. Вразумлять ее бесполезно.

– Чего вы к старухе привязались? Такая хорошая старуха, – хвалит она себя. – Вместо того чтобы ругаться, радовались бы: за собой еще могу прибрать и на себя постирать.

Фекла Михайловна никаких ограничений в своей страсти к стирке признавать долго не желала. Пытались ей устанавливать для стирки определенный день в неделю – бесполезно. Сходился на кухне товарищеский суд, ругались с Феклой чуть ли не в крик, но и это ничем не помогало. Старуха только угрюмо горбатилась, тускло моргала голыми, без ресниц глазками и назавтра снова принималась за стирку. Квартира сдавала свои позиции.

– Вы хоть не стирайте, когда мы приходим вечером с работы. Неужели вам дня не хватает?

И это не помогло. Тогда наиболее решительные женщины стали действовать с позиции силы. Вернувшись вечером с работы, они стаскивали таз с парящимся бельем с плиты и уносили его в комнату Феклы Михайловны. Фекла Михайловна первое время плакала бессильными слезами, пыталась стукнуть обидчика сухим, как куричья лапка, кулачком, но потом смирились. Сила сломила силу. И теперь в коридоре наступает власть Феклы Михайловны лишь после того, когда все уходят на работу.

Долгое время для всей квартиры оставалось загадкой, где же Фекла Михайловна берет столько белья, что его хватает на ежедневную многочасовую стирку. Разгадка оказалась весьма простой: Фекла Михайловна не делает большого различия между грязным и чистым бельем. В горке белья, приготовленного ею в стирку, можно встретить немало вещей, которые она парила и стирала вчера.

У Лахова с Феклой Михайловной сложились вполне дружеские отношения. Едва он переехал в эту квартиру, как Фекла Михайловна подкараулила его в коридоре и заговорщицки прошептала: – Если че постирать надо – вы мне скажите.

– Да нет, ничего не надо, – вежливо отказался Лахов. – Что нужно по мелочи – я сам стираю. А все остальное буду носить в прачечную.

– В прачечную! – возмутилась Фекла Михайловна. – Там же машины… Только изорвут-измажут. Да и зачем мужику этим самому заниматься? – Фекла Михайловна хотела сказать еще что-то, но в коридор вышла Нина Владимировна, старушка осеклась и зашелестела ногами на кухню.

Через несколько минут она робко постучалась в комнату Лахова.

– Так я насчет постирать. Если че, так я…

Лахов видел перед собой иссохшую, сгорбленную, изработавшуюся старуху и хотел было решительно отказаться от ее услуг, но сумел-таки приметить, что глаза у Феклы Михайловны как у больной собаки: в них и преданность, в них и тоска, в них и извинение за свою немощь, и просьба – не оттолкнуть.

– Хорошо, хорошо, – сказал он торопливо. – Если что понадобится, я вам скажу. Но я уже привык – сам стирать.

Потом целую неделю Фекла Михайловна вопросительно поглядывала на Лахова, потом, так и не дождавшись предложения постирать, перешла к наступательным действиям. Лахов не имел привычки запирать свою комнату на ключ и, вернувшись как-то из недельной командировки, увидел, что ношеные рубахи, которые он за неимением платяного шкафа складывал в картонную коробку, а то и просто оставлял брошенными на стуле, выстираны. Выстираны, выглажены и сложены аккуратной стопкой на стуле. Лахов вернулся из поездки поздно ночью, а утром ему уже надо было быть на службе, а в чемодане у него – это он помнил – не оставалось ни одной свежей рубашки, и он планировал дождаться открытия магазина, купить по дороге на службу рубашку, положить ее в портфель и переодеться в редакционном туалете.

– Спасибо вам великое, Фекла Михайловна, – совершенно искренне сказал он старухе, хотя в другое время, в сердитую минуту, ему бы могло очень не понравиться, что в его отсутствие заходили в комнату.

– Да я же всегда… – глаза Феклы Михайловны наполнились слезами благодарности. – Ежели что постирать… Да ты, мой хороший.

Спустя много времени, когда Лахов сумел разглядеть соседей поближе, он поблагодарил ту минуту, когда не отругал Феклу Михайловну за самовольство. И тогда же он подумал: «Надо иметь человеку дело на земле, надо человеку почувствовать свою нужность».

С тех пор из всех жильцов Фекла Михайловна выделяет его, Лахова, да еще медсестру Марину.

…Как ни пытался Лахов уснуть, ничего из этого не получилось, и он решил вставать. Он вышел во двор, обошел вокруг машины, попинал скаты и, увидев, как далеко по дороге пропылила ранняя машина, неизвестно перед кем почувствовал свою вину за то, что он все еще не в пути, хотя до сих пор не знал точно, куда он едет. Куда-то к Байкалу, и все. Боясь показать свою торопливость и тем обидеть гостеприимного хозяина, он подсоединил аккумулятор, проверил масло в двигателе и стал прогревать мотор, все острее и острее испытывая эту непонятную свою вину и слов, но надеясь, что вот такая поспешность даст ему душевное успокоение.

– Ты почто ехать собрался? Торопишься, что ли? А чай пить? – забеспокоился дед Николай.

– Да нет, – стесняясь самого себя, ответил Лахов. – Я только двигатель хочу прогреть. И как же без чая ехать? Без чая нельзя.

– Нельзя, нельзя, – согласился старик.

*

Лахов раньше не подозревал за собой такой способности: просыпаясь утрами, не спеша перебирать события прошедшего дня, вспоминать свою прошлую жизнь, запоздало мучиться или радоваться давним стечениям обстоятельств. «Старею, что ли», – думал Лахов, думал без всякого страха, зная, что до настоящей старости ему самое малое никак не меньше двух десятков лет. Но он и радовался этой открывшейся способности, которая, как он понимал, могла проявиться лишь в такой ситуации, в которую он себя определил сейчас: безлюдный берег озера, легкий, необременительный быт – поиски дров для костра, костер, рыбалка. Прежде он не раз ловил себя на мысли, что никак не может сосредоточить внимание на собственном бытие, подумать о своей жизни, осознать свою суть, свой характер, свое место в длинном ряду жизни, имя которому – род, племя, осознать свою ответственность за право жить, за высшее доверие, которое оказано тебе родом: представлять этот род на земле. Все было некогда, все спешил, будто кто-то другой расписывал день по минутам, втолкав в расписание сотню мелких нужных и ненужных дел. Встречи с людьми, командировки, планерки, летучки, телефонные звонки, обеды с приятелями, подготовка к собраниям, собрания, кино, встречи, магазины. Сотня дел, остановиться некогда, а сделанного на грош. А почему сделанного-то на грош? Вон ведь в какой запарке живешь, как говорится, ни сна ни отдыха. А черт его знает, некогда об этом подумать. Утром около уха будильник звенит – подъем! И началось. На умывание десять минут. На одевание пять минут. Включил радио – надо последние известия прослушать. И верно, надо. Как же без этого! Надо завтрак сготовить. Ах ты черт – черти во всем виноваты – бежать уже надо, некогда завтракать. Троллейбус, автобус. До чего транспорт безобразно ходит, черт бы его побрал!