Rosstan - Gurulev

– Не воротился бы.

Степан на слова Алексея внимания не обратил.

– Ночью опять снег. А утром блудить начал. В своих следах не разберусь. Да и не пойму – то ли мой вчерашний это след, то ли кто раньше ходил. Не могу понять, где я, да и только. Четверо суток шатался, пока на это зимовье не вышел. А уж думал – замерзну. Когда зимовье нашел, решил – никуда не пойду. Людей буду ждать. Тем более в зимовье кой-какая еда была. Да и страшно в сторону отойти. Поверьте, за сушиной боялся сходить, поленницу жег.

Семен вздыхает по-стариковски.

– Эх, жизнь наша… Вот в городе женщины воротники всякие носят и не знают, как они достаются. Их бы сюда, в тайгу.

В зимовье накурено, тянет дымом из прогорелых боков печки. У Петра першит в горле, он кашляет.

– Дверь приоткрой. Сядь к двери, – заботливо советует Ольга.

За бревенчатой стеной дышит тайга. Тонко сочится ветер в щели избушки, в узкий притвор двери наметает снег.

Тихо стало в зимовье. Степан все сказал, а другим сейчас ничего говорить не надо: слова утешения – пустые слова. Каждый о своем думает. Касьян внимательно, будто впервые увидел, посмотрел на Петра. Может, и этого парня такая же, как и Степана, судьба ждет. Помытарится и снова уедет в свой город.

Но Петр словно услышал Касьяновы мысли, чуть заметно Касьяну головой кивнул: не бойся, дескать, не испугался я.

Городской Степан в город уедет, а он, Касьян, Чанингу оставит и в Беренчей укочует.

Касьян почувствовал себя так, словно поймался на чем-то не совсем порядочном, но оправдание чему легко найти. Память услужливо зажигала огоньки над недавно прошедшими днями, и Касьян то видел запруженную ребятишками беренчеевскую улицу, то уныло-пустую Чанингу, то многоголосую толчею беренчеевского магазина, то опять Чанингу.

«Болею я, что ли?» – подумал Касьян. Поднялся с нар и вышел на улицу. Одному на улице хорошо думать. И здесь мысль о переезде уже не показалась ему ни внезапной, ни в чем-то стыдной. Жаль только, он Алексею о переезде еще не сказал, все удобного случая искал.

Касьян присел на почерневший от дождей и времени чурбак. В тайге затухает короткий зимний день. Солнце уже почти свалилось за горизонт, и теперь снег на открытых местах, на озере розово окрашен. В тени – снег синий, а под низкими еловыми лапами налился чернотой. Тихо в тайге. Слышно, как дышат рядом собаки, как похрустывают сеном и вздыхают лошади и глухо доносятся из-за низких дверей зимовья человеческие голоса. Хлопнула дверь – вышел Алексей.

– Чего сидишь?

– Сижу вот…

– Устал, что ли?

– Да нет вроде.

Алексей подкатил поближе чурбак, сел аккуратно, кашлянул в кулак. Повернулся к Касьяну, внимательно посмотрел на приятеля. Касьян сидит, опустив набрякшие веки, глядит себе под ноги на снег, редко затягивается самокруткой, и не поймешь его: недоволен ли человек чем или задумался. За спиной изредка бухает дверь зимовья – кто-то выходит и снова заходит, – и тогда голоса то нахлынут разом, то после удара дверью снова потухают и доносятся глухо, как из-под ватного одеяла.

– Чанингу мне жалко. – Касьян сказал это так, будто переезд – дело давно решенное, и он, Касьян, уже не раз обговаривал это дело с Алексеем.

– Чего это жалко?

– Уехать я хочу. В Беренчей.

Алексей не удивился.

– Я давно думаю: к тому идет.

– Не могу я здесь больше жить. Будто обделили меня чем-то. И Чанингу мне жалко.

– Тебе-то хорошо, – у Алексея на лбу набежала глубокая складка, – тебе в Беренчее есть где жить – у Семена. А мне к кому?

– Неужто и ты бы поехал? – поднял голову Касьян.

– Не медведь я без людей жить. Да и Ольгу чего ради мучить буду?

– Я в конторе уже обговаривал переезд. Управляющий говорит, всем место найдет, никого на улице не оставит.

Мужики помолчали. Все сказано, все ясно.

Снег потемнел, над деревьями проступили яркие, жесткие звезды – ночью будет морозно, – сидеть неподвижно стало холодно, и Алексей позвал Касьяна в зимовье.

– Спать пойдем.

Они не говорили больше о переезде, но каждый думал только о нем и знал, что другой тоже думает об этом.

Прошел Новый год. Протрещали рождественские и крещенские морозы. Чуть не два месяца Чанинга жила радостным ощущением перемен. Ехать собрались не все семьи, но и для тех, кто оставался, тоже перемены намечались. Хоть и нерадостные, а перемены.

Последнее утро Чанинги началось задолго до света. Последний раз над белыми трубами вились пепельные зимние дымы, последний раз разбивали лед в прорубях на извилистом Болдызяке.

Переезд – дело уже решенное, да и не неволит никто бросать заимку, а тяжко в это утро было у всех на душе. Катерина, радостно принявшая переезд, в это утро припала к печке, заревела в голос. В другой раз Касьян накричал бы на бабу или ласковое слово нашел, а нынче как воды в рот набрал.

А неделю назад еще никто не знал – быть Чанинге или не быть. Как-то все разом решилось. А может, в книге судеб записано быть Чанинге всего двести лет?

Вначале собрались ехать три семьи: Касьян, Алексей Коробов, Гришка Елизов. Гришка недели четыре-пять как из района, из больницы вернулся. Вернулся еще более черным, худым, но весел по-прежнему.

– Я теперь районный житель, – похохатывал Гришка. – Без кино и без свежей почты жить не могу. Так что ехать мне обязательно надо.

Но Касьян знает, что Гришке желательно поближе к врачам жить. И оставались в Чанинге жилыми всего два дома. И в обоих – Затесовы. Не родственники – однофамильцы. И враги. Давно началась эта вражда. Сами не помнят из-за чего. Конечно, Затесовы друг на друга не кидаются, понимают – в тайге живут, стрелять каждый умеет. А тайга темная, утайливая. Но слова соседского друг другу не скажут. А чтобы в дом друг к другу зайти – об этом и думать нечего.

Два дня до отъезда переселенцы жили в доме Коробовых. Из окон в остальных домах вынули стекла, чтобы там, на новом месте, не покупать. Тем более Семен перед отъездом сказал, что в Беренчее со стеклом худо. Больше из домов ничего не возьмешь. Столы, скамейки – все оставили: за полсотни километров скамейку не потащишь.

– В магазине мебель купим, – говорил Касьян жене. – Настоящую, городскую.

– Да я ничего, – успокаивала его Катерина. – Только жалко мне все это. Опять же дом новый построим – куда деть все это? В новом доме старую лавку не поставишь.

Тяжело смотреть на брошенный дом. На что крепкий человек Касьян, а и у него на душе, как пройдет мимо своего дома, становится муторно, а Катерина – та откровенно плакала. Покинутое жилье обмануто смотрит запавшими глазницами. Не дом, а больной человек. Стариков Парамоновых дом или Ивана Сухого – тоже пустые, а не трогают так за сердце. Свой – к сердцу прикипел. Без боли не оторвешь.

За день до кочевья прибежал к Коробовым один из Затесовых.

– Задержитесь маленько. С вами поеду.

Ждать согласились. Нельзя первого Затесова со вторым Затесовым оставлять здесь вместе. Кто-то из них должен уехать. Не то без людей да от тоски раздерутся по-настоящему.

В тот же день и другой Затесов пришел.

– Ждите до завтра, с вами поеду.

– Вот и не стало Чанинги, – сказал Алексей, когда закрылась дверь за Затесовым. – Была, да вся вышла.

Больше всех радовалась переезду, пожалуй, Оля Коробова. Не держали ее душу темные, дедовской кладки стены, не мучило сожаление об оставленных амбаре и погребе.

В ограде Коробовых последние дни было шумно. Дрались сведенные из трех дворов собаки. Особенно задирал всех Карам. Пришлось его посадить на цепь. Карам ничего не понимал, волновался, рвался с цепи.

Вещи увязали в тюки, уложили в сани еще с вечера. Казалось раньше, что и везти-то нечего – немного вещей в доме, – стали собираться – понятно стало: за один раз не увезти. Погнутое ведро, в котором корове пойло выносили, и то не бросишь, на новом месте за ведро четыре рубля выложить придется. А вообще-то, по-доброму, многое из барахла бросить бы надо. Корыта там всякие, старые капканы, ремонта требующие, верши, плетенные из тальника. Но каждая вещь к месту была, каждая вещь в душе хозяина уголок свой имеет, корни в душе пустила. Решили: вещи поважнее – одежонку, кастрюли – в первую очередь везти, а за остальными при удобном случае вернуться. Пришлось взять самую малость.

Под утро, еще при ярких звездах, заскрипели ворота, зафыркали кони. Маленький обоз из пяти саней вышел в двухдневную дорогу.

Все: кончилась Чанинга.

Темень еще. Хорошо, что на льду ни коряг, ни ям нет, знай шагай. Первый поворот реки, и осталась позади старая жизнь, привычные дома, кладбище, на котором лежат предки. А впереди… Видно еще будет, что впереди. А пока – дорога.

Шумно отфыркиваются лошади, скрипят полозья саней. На возах – укутанные до глаз ребятишки. Все, кто может идти, идут.

Дорога сегодня не шибко дальняя: ночевать решили в зимовье на Ключе. Зимовье там просторное, полати ладные. Летом в тех местах Алексей накосил небольшой стожок сена и оставил его на случай, если кто в Беренчей или из Беренчея поедет или если кому около Ключа пурговать с лошадью придется.