Девушка Лаки - Тэми Хоуг

Лаки ничего не ответил, продолжая вычерпывать из лодки воду. И какая нелегкая принесла сюда этого старика? Можно подумать, ему не хватает в этой жизни неприятностей. И вот теперь вдобавок ко всем ним он вынужден терпеть старого зануду, который как пить дать явился сюда для того, чтобы устроить ему головомойку. Как будто он мальчишка и не отдает себе отчета в собственных действиях. А вот и нет. Он поступил так, как считал нужным.

– Ты разбил ей сердце, – произнес Гиффорд.

Лаки внутренне поморщился. Слова старика стеганули его, словно кнут по незажившей ране. Он попытался сосредоточиться на старом корыте, которое пытался вытащить из протоки, стоя по пояс в воде.

– Я не просил ее влюбляться в меня.

– Нет. Но она все равно влюбилась. Одному богу известно, что она в тебе нашла. Я вот смотрю на тебя и вижу лишь упрямого эгоиста, который наложил сам на себя наказание, как будто решил проверить, осталось ли что-то еще, за что нужно платить, или нет.

Пригвоздив Лаки взглядом проницательных глаз, Гиффорд пожал плечами и вздохнул.

– Черт тебя знает, может, тебе нравится терзать самого себя. Может, тебе нравится думать, что ты мог бы жениться на приличной женщине и прожить вместе с ней счастливую жизнь, но ты этого не сделал, потому что еще больше тебе нравится изводить себя. Да, видно, у католиков привычка такая – брать пример со своих мучеников.

Лаки смерил его свирепым взглядом, но старик даже бровью не повел. Он продолжал сидеть в лодке, слегка сутулясь и засунув большие руки между коленями. Со стороны можно было подумать, что он следит за поплавком. Лаки резко развернулся и, таща за собой старую лодку, направился к берегу. Лишь когда та лежала на берегу прогнившим днищем вверх, напоминая тушу выбросившегося на берег кита, он снова повернулся к Гиффорду:

– Так лучше для нас обоих.

Гиффорд презрительно фыркнул:

– Так проще для тебя самого.

– Какая разница, черт побери! – вспыхнул Лаки и со свирепым видом шагнул к носу лодки, в которой сидел старик. – Ты считаешь, это так просто, взять и уйти? Но скажи, какую жизнь я могу ей дать? Какой из меня муж, черт побери?

– Никакой, пока ты не возьмешь себя в руки. Но я не вижу ни малейших признаков того, что в ближайшее время на это можно рассчитывать, – с сарказмом бросил ему Гиффорд. – Так что я лучше вернусь домой и скажу Серене, что зря она вчера вечером лила слезы. Ты этого явно не стоишь.

Удар пришелся по цели. Даже более, нежели мог предположить Гиффорд. Лаки слышал про слезы его внучки. Однажды поздно вечером он пробрался на галерею Шансон-дю-Терр, чтобы тайком взглянуть на нее хотя бы одним глазом, потому что выносить одиночество было выше его сил. Осторожно заглянув в окно, он увидел Серену: свернувшись калачиком на кровати, она лила слезы на его старую рубашку, которую он ей оставил. Он сказал себе, что поступил правильно, что не заслуживает ее слез. Но видеть ее плачущей, слышать, как она всхлипывает, как шмыгает носом, – этого зрелища было довольно, чтобы его собственное сердце дало трещину.

– Я не могу дать ей то, что ей нужно, – упрямо сказал он, глядя себе под ноги.

– А что, по-твоему, ей нужно? Деньги? Богатый муж? Серена сама в состоянии себя обеспечить. Будь ей нужен богатый муж, она бы давно им обзавелась. Но ей нужно одно – твоя любовь. Если же ты на нее не способен, то бог свидетель, тебя можно лишь пожалеть.

– Она знает, что я ее люблю, – нехотя произнес в свою защиту Лаки.

– Тогда вернись к ней.

– Не могу.

Гиффорд выругался. Его терпение было на исходе.

– Черт тебя побери, но почему?! Назови причину!

Лаки пристально посмотрел на старика, и уголки его рта скривились в едва заметной усмешке.

– Не волнуйся, причина есть.

Старик стиснул зубы. Лицо его вспыхнуло. Казалось, он вот-вот накинется на этого наглеца с кулаками, однако он сдержался.

– Что ж, Лаки, – произнес он и, чтобы успокоиться, сделал глубокий вдох. – Видимо, в одиночестве жить среди болот тебе нравится больше. – Сказав эти слова, Гиффорд взялся за шнур мотора. – А за Серену не переживай. Она сильная. Как-нибудь справится. Ведь не зря она носит фамилию Шеридан.

В следующую секунду мотор фыркнул и гулко зарокотал. Лодка устремилась вперед, унося Гиффорда и оставляя за собой на поверхности протоки пенный след. Лаки остался стоять на берегу, не зная, что ему делать.

Тревожное чувство не оставляло до самого вечера, когда он наконец бросил работу до завтра, а сам отправился домой. Оно ничуть не уменьшилось к полночи, когда он сидел на полу в своей студии – пил и тупо глядел в лунном свете на собственные полотна. Последние несколько недель ему удавалось держать свои худшие порывы в узде… вернее, он делал вид, что не замечает их. Он пытался отгородиться от них, подобно страусу, зарывал голову в песок, пытался задвинуть их с глаз подальше, и вот теперь они вновь напомнили о себе, всплыли на поверхность, словно нефтяные разводы на воде проток. Они цеплялись к нему, вечно напоминали о своем присутствии. Обычно он искал спасения от них за мольбертом или, как сейчас, рассматривая собственные творения.

Впрочем, за кисть Лаки не брался уже давно. Он все надеялся обрести то душевное спокойствие, какое владело им по возвращении из Центральной Америки. Но тогда, когда он брался за кисть, когда наносил на холст смелые мазки, его внутреннее состояние не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытал в объятиях Серены. Лишь в них он познал истинное душевное спокойствие, истинное умиротворение, какое до этого даже не надеялся обрести.

Надо сказать, что это открытие его ничуть не обрадовало. Утешение, какое он однажды обрел в этом месте, назад не вернуть. Он отверг то, что предлагала ему Серена, однако обрел не спокойствие духа, а душевные терзания, ощущение мучительного одиночества. Ощущение это было сродни тому, как если бы кто-то вживую вырвал из его тела какой-нибудь жизненно важный орган.

Всякий раз, отправляясь на болота, он думал о том безоглядном доверии, каким она дарила его здесь, в болотной глуши, – а ведь это был предмет ее самых мучительных страхов. Казалось, некая невидимая частичка ее по-прежнему обитала в его доме. Ложась спать, он всякий раз представлял ее с собой в постели, едва ли не кожей ощущая прикосновение ее тела. Стоило ему повернуться, как его обоняние тотчас ловило аромат ее духов. Он ощущал ее присутствие, но не мог прикоснуться к ней, не мог ее видеть, не мог заключить в объятия, не мог попросить ее изгнать из его сердца тьму.

– Будь ты проклята, Серена, – пробормотал он, поднимаясь на ноги.

Внутри его все кипело, и от этой пытки некуда было деться. Стиснув ладонями виски, он, как раненый зверь, метался перед мольбертом, чувствуя, как им овладевает паника. Нет, он может работать до седьмого пота, но это не освободит его от страданий. Они будут всякий раз поджидать удобный момент, чтобы вновь напомнить о себе с новой силой. Он может напиваться до бесчувствия, и все равно они проникнут к нему даже сквозь алкогольный туман.

Едва ли не рыдая от ярости, он схватил с мольберта незавершенную картину и с силой стукнул краем подрамника об пол. Подрамник треснул, словно зубочистка. Тогда он отшвырнул загубленное творение и, словно слепец, спотыкаясь, попятился от него.

– Будь ты проклята, Серена! – кричал Лаки, обращая свой гнев небесам. Он резко обернулся к рабочему столу и одним махом сбросил на пол все, что на нем стояло: баночки, тюбики с красками и кисти. С грохотом они раскатились в разные стороны. Он же продолжал истошно кричать, словно пытаясь с криком выплеснуть душевную боль:

– Будь ты проклята! Будь ты проклята!

Затем, шатаясь, Лаки на нетвердых ногах прошел через всю комнату. Он устал. Устал сражаться с самим собой. Дойдя до стены, Лаки медленно опустился на колени, на тот самый половик, на котором они впервые занимались с ней любовью. Еще никогда одиночество не давило на него с такой силой. Он запрокинул голову, тупо глядя на потолочное окно, в которое лился холодный лунный свет. Из уголков глаз покатились слезы. Они стекали по вискам назад, теряясь где-то в волосах.

В его планы не входило влюбляться в кого бы то ни было. Ему хотелось одного – чтобы его оставили в покое, чтобы никто не вторгался в его жизнь. И вот теперь он один, и ему хочется выть на луну от одиночества.

Если ад существует, то вот он здесь. И Гиффорду еще хватило дерзости обвинить его в том, будто он выбрал для себя самое простое решение!

Серена же назвала его трусом. Она заявила, будто ему жаль самого себя, что ему страшно дать их любви хотя бы один-единственный шанс.

Разумеется, страшно! Потому что он точно знает, что ничем хорошим для них обоих это не кончится. С него же до конца жизни хватит собственной боли. Новая ему ни к чему.

Но Серене сейчас тоже больно – больно, несмотря на его благородную жертву. Боже, еще никогда он не терпел такой агонии! Это было даже хуже того, на что были способны Рамос и его дружки, хотя бы потому, что она, казалось, длилась вечно, не желая отпускать его даже на самый короткий миг. Он тосковал по Серене, и эта тоска отдавалась в каждой клеточке его тела нестерпимой мукой. Ему было больно, потому что он хотел ее. Было больно от чувства вины перед ней. Ведь к чему кривить душой – она права.