Поля крови. Религия и история насилия - Карен Армстронг

Это можно сказать и об Английской гражданской войне (1642–1646 гг.), которая закончилась казнью Карла I и созданием недолговечной пуританской республики при Оливере Кромвеле (1599–1658). Здесь сложнее назвать участников, которые нарушали деноминационные границы, поскольку и пуританские войска Кромвеля, и войска роялистов принадлежали к Церкви Англии. Впрочем, их понимание веры было разным. Пуританам не нравилось, что Реформация в их стране развивается слишком медленно, и они хотели «очистить» англиканский истеблишмент от «папистских» обычаев. Они не молились в красивых храмах с авторитарными епископами, а формировали небольшие и закрытые общины христиан, «рожденных свыше». Без сомнения, неуклюжие попытки Уильяма Лода, архиепископа Кентерберийского (1583–1645), искоренить кальвинизм в английских и шотландских церквях, отстранить пуританских пасторов и поддержать королевский абсолютизм послужили существенным раздражающим фактором. Кромвель был убежден, что Бог руководит земной историей и сделал англичан избранным народом{1181}. Успех армии нового образца в разгроме роялистов при Несби (1645 г.) очевидно доказывал «удивительные замыслы и явления Господа»{1182}. А жестокое покорение Ирландии Кромвель оправдывал «праведным судом Божиим»{1183}.

Однако эта гражданская война больше не считается последней вспышкой религиозного фанатизма, успокоенной конституционной монархией Карла II в 1660 г.{1184} Слишком уж во многих отношениях она была частью европейской борьбы против централизации государства. Ведь Карл I хотел достичь абсолютной монархии, сходной с теми, которые возникли на континенте после Тридцатилетней войны{1185}. И гражданская война была попыткой воспротивиться централизации и защитить местные интересы, свободы и привилегии{1186}. Опять-таки, выходя за рамки сектантских разделений, шотландские пресвитериане и ирландские католики одно время сражались рядом с пуританами во имя ослабления монархии. Хотя Карл I пытался навязать шотландцам епископальное правление, они дали понять в своем манифесте (1639 г.), что бьются не только за веру, но и с целью «сбросить с себя монархическое правление»{1187}. В Великой ремонстрации, переданной Карлу I в 1641 г., пуритане утверждали, что религия и политика нераздельны: «Корень всех этих бедствий мы усматриваем в злонамеренном и пагубном стремлении ниспровергнуть основные законы и начала управления, на которых прочно покоились религия и правосудие английского королевства»{1188}.

Как объясняет Уильям Кавана в книге «Миф о религиозном насилии», эти войны не были ни «сугубо религиозными», ни «сугубо политическими». Однако они действительно помогли создать представление о «религии» как деятельности личной и частной, отдельной от мирской{1189}. Аксель Оксеншерна, шведский канцлер, который руководил участием Швеции в Тридцатилетней войне, говорил шведскому государственному совету, что данный конфликт есть «не столько вопрос религиозный, сколько вопрос сохранения status publicus [общественного порядка], куда включена и религия»{1190}. Эта фраза имела смысл, поскольку лютеранская Церковь уже была поглощена, «включена» шведским государством. Новые конфигурации политической власти начинали втягивать Церковь в подчиненное положение – процесс, подразумевавший серьезное перераспределение власти и ресурсов. Когда в конце XVI в. появилось слово «секуляризация», оно первоначально обозначало перевод имущества из церковного владения в собственность «мира» (секулюм){1191}. Законодательные и юридические полномочия Церкви постепенно переходили к новому суверенному государству.

Подобно большинству государств, эти королевства строились силой: все пытались аннексировать как можно больше земли и вели внутреннюю борьбу с городами, клириками, местными ассоциациями и аристократиями, которые ревниво оберегали традиционные привилегии, отсутствующие в суверенных государствах{1192}. Современное государство ковалось в победах над конкурентными политическими институтами: империей, городом-государством и феодальным господством{1193}. Приходилось обуздывать и Церковь, игравшую очень важную роль в средневековой системе управления. Таким образом, войны XVI–XVII вв. были горнилом, «в котором смешались и были переплавлены самые разные силы прежней эпохи… и была создана матрица всего, что возникло впоследствии»{1194}.

Эти политические и социальные события требовали нового понимания «религии»{1195}. Одной из особенностей мысли в начале Нового времени была склонность к бинарным противоположностям. Люди хотели дать явлениям четкие дефиниции и по ходу дела начинали противопоставлять категории, которые некогда сосуществовали: веру и разум, интеллект и чувства, Церковь и государство. Доселе «внутренний» и «внешний» миры дополняли друг друга. Теперь же «религия» превращалась в дело внутреннее и частное, обособленное от таких «внешних» вещей, как политика. Протестанты, чье переосмысление христианства было само по себе продуктом Нового времени, давали определение «религии» и устанавливали шаблон, под который затем подгонялись иные традиции веры. Это новое определение отражало программы новых суверенных государств, оттеснявших «религию» в частную сферу.

Большую роль здесь сыграл Эдуард Герберт, лорд Чербери (1583–1648), который был не только философом, но и государственным деятелем. Он мечтал установить государственный контроль над церковными делами. В своем трактате «Об истине», который повлиял на таких известных мыслителей, как Гуго Гроций (1583–1645), Рене Декарт (1596–1650) и Джон Локк (1632–1704), он пытался доказать, что христианство – это не институт и не образ жизни, а набор из пяти истин, врожденных для человеческого ума. А именно: 1) существует высшее божество, (2) которое до́лжно почитать (3) и которому до́лжно служить этической жизнью и естественным благочестием, (4) поэтому люди должны отвергнуть грех, (5) после смерти они будут награждены или наказаны Богом{1196}. Поскольку эти понятия интуитивны, самоочевидны и доступны даже людям с самым скудным умом, можно обойтись без церковных ритуалов и без церковного руководства{1197}. Заметим, однако, что эти «истины» показались бы странными буддистам, индусам, конфуцианам и даосам! Да и многие иудеи, христиане и мусульмане сочли бы их неблизкими… Почтенный лорд был убежден, что «все люди единодушно жаждут этого строгого поклонения Богу», а поскольку все согласны относительно «этих естественных знаков веры», здесь-то и лежит ключ к миру. А «наглецов», которые отказываются принять их, должны наказывать светские суды{1198}. Акцент на «естественный», «нормальный» и «врожденный» характер основных идей предполагал, что, если человек не обнаруживает их в своем сознании, он не вполне нормален. И тем самым темная струя возникала уже в философии Нового времени. Столь решительная приватизация веры была чревата не меньшими разделениями, жестокостями и нетерпимостью, чем «религиозные» страсти, которые она пыталась выкорчевать.

Томас Гоббс (1588–1679) также считал, что в интересах мира государство должно контролировать Церковь. Он мечтал о сильном монархе, который будет руководить Церковью и установит религиозное единство. Роялист до мозга костей, Гоббс написал свой знаменитый труд «Левиафан» (1651) в парижском изгнании после Английской гражданской войны. По его мнению, разрушительные силы религии следует обуздывать столь же решительно, сколь Бог обуздал Левиафана, создавая упорядоченную вселенную. (В Библии Левиафаном названо чудовище, символизирующее хаос.) Гоббс был убежден, что именно бессмысленные препирательства из-за иррациональных догм виновны в религиозных войнах. Этой точки зрения придерживались не все. Скажем, Джеймс Харрингтон, английский политический теоретик, в своей «Республики Океании» (1656) обсуждал экономические и юридические факторы, способствовавшие данным конфликтам. Однако Гоббс стоял на своем. Лишь проповедники, полагал он, «виновны во всех последних бедах»: они-то и увели людей от «почтенных доктрин»{1199}. Особенную вину он возлагал на пресвитерианских богословов: мол, они недолжным образом разжигали страсти перед Английской гражданской войной, а значит, несут ответственность за последующее{1200}. Гоббс думал, что надо создавать абсолютное государство, которое сокрушит тенденцию людей упрямо придерживаться своих убеждений и тем самым обрекать себя на вечные войны. Вместо этого следует понять, сколь хрупки наши возможности познать истину; следует научиться договариваться друг с другом, выбрать абсолютного монарха и принять его идеи в качестве своих собственных{1201}. И пусть сей правитель держит клириков в узде, чтобы те и не думали о сектантских конфликтах{1202}. К сожалению, история покажет, что Гоббс мыслил упрощенно; государства Европы по-прежнему вели жестокие войны между собой, как с сектантскими разборками, так и без них.