Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Недостаточность и даже вредность мер запретительных очевидна из того, что русская особенность не есть развитое и готовое просвещение, но только его основание, только направление, дрожжи, которые должны перебродить в муке, чтобы вышел хлеб. Если бы возможно было остановить вход в Россию западного просвещения, то из этого вышло бы то последствие, что русский ум пришел бы в еще большую подчиненность Западу, которого влияние сделалось бы еще сильнее.
Позволяйте все — сказать нельзя и не должно. Есть книги безусловно вредные, именно те, которые возбуждают и воспламеняют бурные страсти. Против ложного рассуждения есть противоядие в самом рассуждении. Но страсть — вино. Страсть, возбужденная книгою, — вино фальшивое и вредное для здоровья. Если не запретить его продажу, то люди могут отравиться. Крепких желудков не много, и для них могут быть исключения.
Вот, любезный друг, мои мысли о твоей статье. Повторяю, она очень хороша, и интересна, и жива, и дельна; но я думаю, что она была бы еще лучше, если бы ты немного сократил ее, уничтожив повторения, и немного распространил мысль твою об общих свойствах русского просвещения, ибо, право, эта мысль незнакома почти никому, а твоя статья писана в таком тоне, что ее должна читать вся масса русских читателей, а не пять-шесть твоих приятелей. Обыкновенно же у нас под русским духом понимают только отсутствие образованности и некоторые характеристические особенности нравов, не подозревая, что эти особенности связаны с некоторыми положительными началами высшего просвещения.
Очень бы желал, чтоб эти замечания мои тебе на что-нибудь пригодились. Если же не найдешь их дельными, то извини. Я говорю с тобой как бы с самим собой, прямо, что приходит в голову. Не мудрено, что и вздор в голову придет. Автор должен слушать все критики, а принимать из них только то, что самому по сердцу. Но по доверенности или по дружбе не должно ничего переменять, особенно в сочинении, которое написано con amore[488].
Прошу тебя известить меня о судьбе твоего журнала. Хочет ли Хомяков ехать в Петербург и когда именно? Мне это не только интересно знать, но и нужно. Если он не поедет или поедет еще не скоро, то я буду писать к Норову о себе. Мне очень наскучило быть немым.
Что наше дело? Что сделала Палата? Ольга Федоровна писала к жене, что Палата что-то сделала. Очень бы желательно было узнать об этом пообстоятельнее и поскорее. Хотя я и совершенно покоен на этот счет, зная, что в ваших руках оно пойдет лучше и успешнее, чем бы могло идти в моих, но все же любопытно знать.
Ты несколько раз писал ко мне, что вы нарядились в русское платье. Очень радуюсь за вас, если это платье удобно и красиво. Но не знаю, радоваться ли за платье. Для него, кажется, было бы здоровее, если б прежде других в него нарядились Писемский[489] с Сушковым[490]. Не худо бы было обмундировать в него для образца и княгиню Одоевскую[491]. Нам с тобой, кажется, не мешало бы и подождать, покуда увидим, какой эффект они сделают.
Я писал к тебе нынче летом о молотильной машине и просил совета, какую взять. Ты советовал мне подождать, покуда Петровский изобретет машину нового устройства.
139. Оптинскому старцу Макарию
19 ноября 1855 года
<…> Прошу Вас, милостивый батюшка, принять мое искреннее поздравление со днем рождения Вашего. Да продлит Господь Вашу жизнь и да пошлет Вам здоровья! Это постоянное желание и молитва преданных Вам духовных детей Ваших.
Благодарю Вас за присланную выписку из письма Башилова[492]. Очень отрадно видеть, что статьи Хомякова находят у нас ценителей. Мне кажется, Сам Господь избрал его быть поборником нашей православной веры. Во всю свою жизнь он был ей предан душою, телом и делом, всегда исполнял ее предписания и во всю свою жизнь беспрестанно защищал ее против неверующих и иноверцев. Статьи его так умны, учены, глубокомысленны и проникнуты сердечного убеждения, что вряд ли в Европе найдется писатель, ему подобный, а от Муравьева он отличается как звезда от мишурного золота[493]. Очень бы желал, чтобы Башилов скорее превел его и скорее доставил Вам его вторую статью.
Еще больше, чем за письмо Башилова, благодарю Вас, милостивый батюшка, и благодарю из глубины сердца за то, что Вашими святыми молитвами дело наше о хлебах несколько проясняется.
Ключник после многих лживых изворотов наконец признался, что ему привезли мышьяк накануне этого дня — будто для мышей — и что он в тот же день, перед вечером, размещал этот мышьяк с мукой при сыне повара (у него не было особенного места) и поставил его на блюдце в погребе.
Последнее невероятно, потому что на блюдце мышьяк с мукой для мышей не ставят. Около этого времени он выдавал муку повару для хлебов. Ключник говорит, что о мышьяке против мышей его просила девушка, которая ставит на погреб молоко, и что она об этом знала.
Но она запирается. Между тем она в незаконной связи с поваром.
Что ключник виноват, в этом нет сомнения. Что виноват и повар, и эта девушка, это вероятно; но еще желательно бы было больше ясных удостоверений. Помолитесь, милостивый батюшка, чтобы Господь раскрыл нам это дело до той степени, чтобы мы не сделали ничего такого, от чего бы совесть наша не была покойна, и чтобы вместе удалили источник вреда. На Ваши святые молитвы надеясь, успокаивается сердце.
С беспредельным почтением и преданностию имею счастье быть Вашим покорным слугой и духовным сыном И. Киреевский.
140. Оптинскому старцу Макарию
8 декабря 1855 года
Многолюбимый и беспредельно уважаемый батюшка!
Вчера Наталья Петровна писала к Вам и просила для
