Круглый год с литературой. Квартал третий - Геннадий Красухин

Константин Константинович Случевский, родившийся 7 августа 1837 года, поначалу заинтересовал своими стихами Тургенева и особенно Аполлона Григорьева, который написал восторженную статью, предрекая новому поэту большое будущее. Однако критики так называемого демократического лагеря Добролюбов. Курочкин, Минаев отнеслись к стихам Случевского куда прохладней. Достаточно сказать, что, прочитав критиков, Случевский бросил службу в Академии Генерального штаба, подал в отставку и уехал за границу.

Он слушал лекции в Сорбонне, изучал естественные науки и философию в университетах Германии, получил степень доктора философии.

Через 10 лет вернувшись в Россию, он и не подумал печатать свои стихи. Много разъезжая по северу и северо-западу России в свите великого князя Владимира Александровича (Случевский имел чин камергера), он описал эти поездки в очерковых книгах «По северу России. Путешествие Их Имп. высоч. вел. кн. Владимира Александровича и вел. княгини Марии Павловны» и «По северу-западу России».

И только с начала 70-х годов поэт снова начал печатать свои стихи (сперва под псевдонимом).

Одиннадцать лет (1891-1902) Случевский был главным редактором официальной газеты «Правительственный вестник». В последние годы жизни был членом Учёного комитета Министерства народного просвещения, был гофмейстером двора (эта придворная должность и чин 3 класса).

За 10 лет (1890-1900) он выпустил четыре поэтических сборника, пять книг прозы, книги северных очерков, поэмы, драматические сцены в стихах.

Он поселяется в свой усадьбе под Нарвой, – в «Уголке», где по воспоминаниям разводит чудесный сад и пишет книгу стихов, которую назвал «Песни из «Уголка».

Последним своим стихам он вполне осознано даёт названия «Загробные песни».

Вот одна из песен:

И я предстал сюда, весь полн непониманья…Дитя беспомощное… чуть глаза открыв,Я долго трепетал в неясности сознаньяТого, что я живу, что я иначе жив.Меня от детских лет так лживо вразумлялиО смерти, о душе, что будет с ней потом;При мне так искренно на кладбищах рыдали,В могилы унося почивших вечным сном;Все пенья всех церквей полны такой печали,Так ярко занесён в сердца людей скелет, -Что с самых ранних дней сомненья возникали:Что, если плачут так, – загробной жизни нет?!Нет! надо иначе учить от колыбели…Долой весь тёмный груз туманов с головы…Нет, надобно, чтоб мы совсем светло гляделиИ шествовали в смерть, как за звездой волхвы!Тогда бы верили мы все и безгранично,Что смерть – желанная! что алые устаНас зацеловывают каждого, всех, лично, -И тайна вечности спокойна и проста!

Так на исходе собственной жизни (он умер 8 октября 1904 года) Случевский оказался на пороге нового модернистского течения, которое воспевало блаженство смерти. Течение это образовали старшие символисты, оказавшиеся прямыми наследниками Случевского.

А с другой стороны, современник К. Льдова, Н. Минского, К. Фофанова, А. Апухтина, М. Лохвицкой, Константин Константинович и примыкал к ним, дописывая вместе с ними картину уходящей русской поэзии, запечатлённой такими её представителями, как Фет или Тютчев. Но в отличие от всех своих современников Случевский не то что не скрывал, но даже отчасти демонстративно подчёркивал такую черту характера своего творчества как цинизм. А, демонстрируя её, оказывался в межумочном пространстве:

Я лежу себе на гробовой плите,Я смотрю, как ходят тучи в высоте,Как под ними быстро ласточки летятИ на солнце ярко крыльями блестят.Я смотрю, как в ясном небе надо мнойОбнимается зелёный клен с сосной,Как рисуется по дымке облаковПодвижной узор причудливых листов.Я смотрю, как тени длинные растут,Как по небу тихо сумерки плывут,Как летают, лбами стукаясь, жуки,Расставляют в листьях сети пауки…Слышу я, как под могильною плитой,Кто-то ёжится, ворочает землей,Слышу я, как камень точат и скребутИ меня чуть слышным голосом зовут:«Слушай, милый, я давно устал лежать!Дай мне воздухом весенним подышать,Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,Дай расправить мне придавленную грудь.В царстве мёртвых только тишь да темнота,Корни крепкие, да гниль, да мокрота,Очи впавшие засыпаны песком,Череп голый мой источен червяком,Надоела мне безмолвная родня.Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»Я молчал и только слушал: под плитойДолго стукал костяною головой,Долго корни грыз и землю скрёб мертвец,Копошился и притихнул наконец.Я лежал себе на гробовой плите,Я смотрел, как мчались тучи в высоте,Как румяный день на небе догорал,Как на небо бледный месяц выплывал,Как летели, лбами стукаясь, жуки,Как на травы выползали светляки…

И здесь он, неплохой мастер стиха, много знающий и умеющий в поэзии, оказался предтечей всё того же модернизма.

8 АВГУСТА

Не могу сравнить с чем-либо подобным. Подумал о «Голосе Америке». Но вспомнил, что его я слышал ещё в 1949 году в смоленской деревне. У дяди был большой ламповый приёмник, и каждое утро часов в 6-7 утра он его включал. Слышимость была прекрасной. Даже по сельсоветовскому телефону связь была хуже. Мы с дядей Гришей слушали последние известия, потом какие-нибудь комментарии на политические темы. Иногда даже музыку или какие-нибудь стихи. Словом, к 8-и, когда дяде Грише было пора вставать и собираться на работу, приёмник был уже выключен с непременным дядиным напутствием: «Умеют врать, собаки!»

О том, что я никому не должен был говорить об этой утренней нашей с дядей зарядке, я был, разумеется, предупреждён. Но у дяди Гриши было столько всего, о чём нельзя было говорить незнакомым, что ни я, ни мои двоюродные братья – дядигришины сыновья, вообще предпочитали не выносить из дому никакой соринки.

Так с чем же это сравнить? Получается, не с чем. В Москве я сидел за круглым нашим столом, который был и обеденным и моим письменным, делал уроки и одновременно прислушивался к чёрной тарелке репродуктора. Сейчас сам удивляюсь: как одно не мешало другому? Сейчас мне любой посторонний шорох мешает, нервирует. А тогда удавалось удерживать внимание и на том, и на этом. Видно, детские нервы эластичнее взрослых.

Какой именно урок я готовил, не помню. Помню только, что ничего трудного в нём не было. Кажется, я решал какую-то задачу по физике. Решал легко, не слишком над ней задумываясь, и всё больше втягиваясь сознанием туда, в мир репродуктора, который рассказывал историю о том, как складывались отношения между мальчиком и девочкой. Их, как магнитом, тянуло друг к другу. Сперва робко, потом смелее они обращались друг к другу, пока не поняли, что каждый уже не может без другого. Особенно прояснила это их недолгая разлука. Особенно сплотила поездка зимой на ночной электричке на дачу к родственнице девочки, у которой были ключи от московской её квартиры, которые она, девочка, забыла, захлопнув дверь. Жутковато стало за ребят, особенно, когда им нужно было пройти вдоль компании парней. Здесь я уже сам ощущал себя этим мальчиком: «Как я буду драться, если обидят любимую!» Обошлось. Парни оказались с добрым юмором. А дальше? А дальше каникулы. Девочка уехала из города. Потом приехала, но мальчик ощущает, что она уже не с ним, что у неё кто-то есть. Она и не собирается ему врать. Она его знакомит с другим парнем постарше, который ей сейчас нравится. А он как же? А он – воспитанный человек. Но хватает его ненадолго. Он ведь любит её, любит! И не хочет огорчать? Но, кажется, не огорчает тем, что потихоньку начинает исчезать из её жизни. Исчез. Она уехала с мужем на Север. Написала ему, чтобы пришёл проводить. Он пришёл – проводил. И уходит из её жизни навсегда, уговаривая себя, что ничего не случилось, что это обычное дело, когда девушка выходит замуж.

О сколько боли! И кто её перенёс – я или он? Я ведь не заметил, что прожил его жизнью. По радио сказали, что рассказ называется «Голубое и зелёное» и что читал его артист Александр Михайлов. Но чей это рассказ? Я не разобрал.

Я потом многим его пересказывал. Никто его не читал. Пересказал своей невесте. Она очень заинтересовалась. Но узнали мы имя автора, когда уже поженились. В букинистическом рядом с домом я вдруг увидел небольшую книжечку. «Называлась «Голубое и зелёное». Автор Юрий Казаков. Я её тут же схватил. И дома мы с женой только что вслух её не читали. Очень нам понравились рассказы этого писателя. Жене ещё полюбился рассказ о собаке «Арктур – гончий пёс».