Посол Урус Шайтана - Владимир Малик

Спыхальский только запыхтел.

А Роман, по-тульски «акая», быстро заговорил:

— Другова выхода у нас и вправду нету! И чем скорее начнем, тем лучше! Сегодня! Сразу! Я согласен ночь не спать — до утра буду работать! Да еще как! Самого черта перетру… А следующую ночь — Звенигора, а там — ты, пан Спыхальский… Так и будем чередоваться… Ну как?

— Дело говоришь, Роман, — похвалил Звенигора. — Будем работать только по ночам.

— Как же нам ночью узнавать то звено, что будем перетирать? — спросил Спыхальский. — Не кошачьи глаза у нас.

— А, если б только эта помеха была самой трудной! — произнес Звенигора. — Завяжем на соседнем звене ленту какую-либо — вот тебе и метка! — И оторвал от шаровар узкую каемку.

Прошло лето. Незаметно наступила осень с порывистыми северными ветрами и надоедливой изморосью. Море стало мрачным, неприветливым. С его поверхности исчезла приятная голубизна, ласкающая взор, — вместо этого все чаще возникали пенистые буруны, и тяжелые холодные брызги долетали на палубу к гребцам.

Невольникам дали старые дырявые кафтаны и бешметы. Но они не спасали от холода и пронизывающего сырого тумана. Люди мерзли, коченели. Многих душил кашель, и гребцы беспрерывно кашляли, надрываясь.

«Черный дракон», как и другие турецкие военные корабли, все лето и осень сновал между Стамбулом и крепостями в устьях Днепра, Днестра и Дуная. Турция вела большую войну против России и Украины под Чигирином, и стотысячное войско великого визиря Ибрагима-паши требовало подкреплений, много боеприпасов и еды. Все это доставлялось главным образом по морю — силой невольничьих рук.

Назад везли раненых, награбленные на Украине богатства да ясырь — живой товар.

С конца лета, когда Ибрагим-паша начал терпеть поражения, «Черный дракон» перевозил потрепанные войска в Болгарию, на зимние квартиры.

Невольникам передышки не было. Паша Семестаф, желая выслужиться, каждый рейс старался сделать быстрее других кораблей, поэтому требовал, чтобы надсмотрщики выжимали все силы из гребцов.

Абдурахман бесновался, как никогда. Казалось, в него вселился шайтан. Он бегал по помосту, извергая поток проклятий и ругательств, нещадно избивая каждого, кто лишь на миг уменьшал усилия или перекидывался словом с соседом. Свой прежний арапник он заменил таволгой с терном. Связанные в тугие пучки прутья таволги и жесткого терна, усеянного крепкими и острыми, как иголки, колючками, висели на стене его каморки. Розовая таволга, покрывавшая густыми зарослями склоны оврагов и радовавшая взор своим приятным цветом, стала для невольников ужаснейшей пыткой. Тяжелые прутья колючками рвали тело даже сквозь плотную зимнюю одежду.

Все лето Абдурахман обходил Звенигору, помня его разговор с Семестафом-пашой, хотя и бросал на него злобные взгляды. Но продолжалось это лишь до осени, до того самого дня, о котором думал Звенигора, что придет он не раньше чем через год или два.

В этот день Семестаф-паша спустился вниз к невольникам — время от времени он заглядывал во все закоулки корабля — и сказал Звенигоре:

— Кучук-ага, я получил сообщение из Каменца… Оказывается, там действительно есть несколько турецких купцов. Но, к сожалению, никакого Кучука среди них нет. Чем объяснит это Кучук-ага?

Звенигора никак не ожидал, что паша так быстро узнает про обман, и, застигнутый врасплох, на минуту замялся:

— Как — нет?.. Неужели он… умер?

— Э-э, дело в том, что он вовсе не умирал. Купец Кучук не мог умереть, ибо вообще не существовал на свете, жалкий раб! Я поверил тебе, презренный, и поплатился за свое легковерье — выбросил на гонца несколько курушей, которые, как я надеялся, вернутся мне приумноженными. А теперь знаю, что потерял их вовсе!

В это время Абдурахман стоял сзади и внимательно прислушивался к беседе. На его плоском лице проступало торжествующее злорадство.

— Странно, — будто раздумывая, сказал Звенигора. — А не мог тот человек ошибиться, эфенди?

— Не думаю. Он не первый раз выполняет мои поручения.

— И все же в Каменце он был обманут.

— Кем? Зачем?

— Моими врагами, которые продали меня в неволю.

— Я не желаю больше тратиться на тебя, раб! С меня хватит! Ищи теперь сам путь, чтобы известить своих родных!.. — бросил паша и, резко повернувшись, вышел.

В тот же день вечером Абдурахман зверски избил Арсена. Причины он и не искал. Просто считал, что настало его время. Схватив прут таволги покрепче и подлиннее, он подскочил к казаку и с размаху ударил по спине. Тонкие колючки глубоко впились в тело. Арсен вскрикнул от внезапной боли, пригнулся. А удары сыпались один за другим… Таволга стала красной от крови.

Кровавые брызги покрыли одежду и руки Абдурахмана. Он с наслаждением хлестал невольника. Долго ждал он этой минуты и теперь мстил и за то, что невольник его ударил, и за испытанное тогда унижение.

Воинов и Спыхальский стали кричать. Их поддержали остальные невольники. Прибежавший на поднятый ими шум корабельный ага оттащил Абдурахмана и с омерзением отшвырнул в темный угол окровавленную таволгу.

Арсен не помнил себя от боли. Вся спина была истерзана и горела огнем. Сжав зубы, чтоб не кричать, он еле держался за рукоять весла. А отпустить его не мог: это дало бы повод Абдурахману к новым истязаниям. Спыхальский и Воинов гребли и за него.

В эту ночь была очередь Арсена перетирать цепь. Но не то чтобы работать, он даже уснуть не мог. Лежал на животе и широко открытыми глазами глядел в темноту. Роман взялся выполнить ночную часть работы Арсена, а пан Мартын, хотя и любил поспать, заснуть не мог, потрясенный свирепым нападением Абдурахмана.

— Надо что-то придумать, братья, — шептал он. — Если до зимы не вызволимся, то пропадем, ей-ей, как рудые мыши, на этой проклятой каторге, разрази ее гром!.. Боюсь я за тебя, Арсен… Абдурахман, пся крев, не даст тебе житья, друг ты мой любимый… Тьфу, голова трещит от мыслей, а ничего толкового не идет!

— Да что тут надумаешь, пан Мартын? — отозвался Роман, изо всех сил перетирая цепь. — Вот сорвемся с привязи, тогда будем гадать… Немного уж осталось — больше половины перетерли. Вот ударить бы раз, другой, так и сегодня цепь распалась бы!

— Жди! А тем временем Абдурахман с Арсена шкуру, как старый жупан, сдерет… Да и с нас заодно!

— Ну что ж, надо его упредить! Задавить пса прежде, чем он нас загрызет!.. Лет шесть тому назад, когда отец наш, атаман Стенька Разин, заварил на Дону и на Волге кашу и стал громить боярские усадьбы, приказчик, кровавый пес, наговорил хозяину, что я парней подговариваю идти на помощь к Разину. Велел барин меня схватить и забить насмерть батогами. Но и я не лыком шит! Как только верные люди шепнули мне об этом, я с друзьями подстерег приказчика в перелеске, когда он возвращался домой, и подвесил на березе. А потом, дождавшись ночи, незаметно пробрался к помещичьему двору, под стогом сухого сена высек огонь и хорошенько раздул его… На десять верст вперед освещал нам пожар дорогу на Дон! И на сердце веселее стало оттого, что не с пустыми руками прибудем к славному атаману Разину…