Тайна болезни и смерти Пушкина - Александр Костин

Вот как донес до публики итоги этой встречи великий собиратель слухов Александр Яковлевич Булгаков (1781–1863), в то время московский почтовый директор:

«Пушкин был призван к графу Бенкендорфу, управляющему верховною тайною полициею.

– Вы сочинитель стихов на смерть Лукулла?

– Я полагаю признание мое лишним, ибо имя мое не скрыл я.

– На кого вы целите в сочинении сем?

– Ежели вы спрашиваете меня, граф, не как шеф жандармов, а как Бенкендорф, то я вам буду отвечать откровенно.

– Пусть Пушкин отвечает Бенкендорфу.

– Ежели так, то я вам скажу, что я в стихах моих целил на вас, на графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.

Как ни было важно начало сего разговора, граф Бенкендорф не мог не рассмеяться, а Пушкин на смех сей отвечал немедленно сими словами: «вот видите, граф, вы этому смеетесь, а Уварову кажется это совсем не смешно», – Бенкендорфу иное не оставалось, как продолжать смеяться, и объяснение так и кончилось для Пушкина…»

Действительно, графу ничего не оставалось, как рассмеяться и покончить на этом официальную часть беседы. Он-то ведь казенных дров не воровал, а что жену обманывал – так с кем не бывает!

Впрочем, Бенкендорф, разумеется, Пушкину не поверил, и, даже объявив поэту высочайший выговор, не почел историю оконченной. Более того он передал Пушкину повеление царя немедленно извиниться перед Уваровым. Иначе не появился бы черновик письма, где Пушкин уже всерьез пытается остановить «Луккулов пир» сплетен. Это письмо на имя графа Бенкендорфа не было отправлено, но по его содержанию можно сделать вывод, что Пушкин сожалел о своем выпаде против Уварова, который принес ему столько огорчений, а главное разочарование по поводу отношения к нему государя: «Моя ода была послана в Москву без всякого объяснения. Мои друзья совсем не знали о ней. Всякого рода намеки тщательно удалены оттуда. Сатирическая часть направлена против гнусной жадности наследника, который во время болезни своего родственника приказывает уже наложить печати на имущество, которого он жаждет. Признаюсь, что подобный анекдот получил огласку и что я воспользовался поэтическим выражением, проскользнувшим на этот счет… В образе низкого скупца, пройдохи, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож, и т. д. – публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного важной должности… Я прошу только, чтобы мне доказали, что я его назвал, – какая черта моей оды может быть к нему применена, или же, что я намекал. Все это очень неопределенно; все эти обвинения суть общие места.

Мне неважно, права ли публика или не права. Что для меня очень важно, это – доказать, что никогда и ничем я не намекал решительно никому на то, что моя ода направлена против кого бы то ни было».

Однако, какую роль во всей этой истории сыграл князь Николай Григорьевич Репнин, один из умнейших и знатнейших людей России, которому Пушкин послал вышеприведенное письмо, едва ли не бросая ему вызов на дуэль? Дело в том, что Уваров и Репнин были женаты на родных сестрах, так что княгиня Варвара Алексеевна Репнина имела ровно столько же прав на чуть было не открывшееся наследство, что и Екатерина Алексеевна, урожденная графиня Разумовская, жена Уварова. Князь Репнин, само собою, в отличие от Уварова и шагу не ступил для демонстрации каких-либо наследственных притязаний, но все же несколько задет был сатирой Пушкина, как бы косвенно направленной и против него. То ли он в самом деле сказал что-то нелестное об авторе «подражания латинскому», то ли Уваров искусно распространил через своего шпиона Боголюбова слухи о каких-то словах князя, но Пушкин счел себя оскорбленным. Это было тем обиднее поэту, что кого-кого, а Репнина[169], храброго воина 1812 года, родного брата декабриста С.Г. Волконского, он подлинно уважал. В бытность Репнина при Александре 1 губернатором Малороссии Пушкин слышал о нем много хорошего. Более того, личность Уварова и все его «деяния» были неприятны Репнину не меньше, чем Пушкину – он и не встречался-то почти со своим «родственником». По другому, правда, поводу Репнин однажды написал: «Для клеветника обеспокоить правительство ложным доносом, усугубить невзгоды уже скомпрометированного человека – это такое удовольствие. И ведь никогда эти подлые люди не могли предотвратить заговора или революции; напротив того: их зловещие доносы нередко являлись причиной оных. Ибо это они, марая честь преданных людей, лишают их возможности отвечать за свою службу. И тем самым ослабляя правительство, внушают последнему чувство недоверия, которое нарушает всеобщее благосостояние и спокойствие». Трудно сказать, имел ли в виду Репнин Уварова, но это конечно, и о нем. Вдобавок ко всему, в 1836 г. собственные дела Репнина осложнились донельзя – он был фактически разорен и лишен службы. Тем горше было Пушкину столкновение с человеком, близким ему по духу.

Об этих чувствах поэта можно судить по тому, с каким трудом ему дался текст послания к князю, как мучительно он подбирал слова, отбрасывая черновые варианты один за другим. Пушкин прекрасно понял, чья рука запустила интригу, чтобы поссорить между собой двух великих людей: «Сам погибая от безденежья и долгов, он сочувствовал Репнину, хотя его безденежье не сравнимо было с княжеским.

Он видел, что его вынуждают встать против лица опального, гонимого. Он понимал, что они – союзники, каждый по-своему, бойцы разгромленной, отброшенной фаланги. Им не должно было враждовать.

И он искал выхода – чтоб честь его была соблюдена и отпала необходимость в поединке.

Нужно было найти твердые, но внятные слова, – чтоб и Репнин понял, что им играют.

Пушкин писал: «С сожалением вижу себя вынужденным беспокоить Ваше сиятельство, но как дворянин и отец семейства я должен блюсти мои честь и имя, которое оставлю моим детям.

Какой-то негодяй по фамилии Боголюбов на днях повторял в кофейнях оскорбительные для меня отзывы, ссылаясь при этом на Ваше имя… я уверен, что Вы…

Я не имею чести быть лично известен Вашему сиятельству, я не только никогда не оскорблял Вас, но по причинам мне известным, я всегда питал к вам чувства искренние уважения и преданности и даже признательности…[170]

Я прошу, князь, чтоб вы отказались от сказанного Боголюбовым, чтоб я знал, как я должен поступить.

Лучше, чем кто-либо, я знаю расстояние, отделяющее меня от Вас, но вы не только знатный вельможа, но и представитель нашего древнего и подлинного дворянства, к которому и я имею честь принадлежать. Вы поймете, надеюсь, без труда настоятельную необходимость, заставившую меня поступить таким образом.