Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

Пуля попала ему в ногу, сзади, чуть повыше коленного сгиба, короче — в ляжку. В блестящих хромовых сапогах, в драповом пальто нараспашку, завскладом сидел недвижно и орошал своей теплой кровью холодный, бесчувственный сугроб, в котором бесполезно стыли груды схороненного им мяса. И еще кое-что.

Опять весна. Опять май. Словно впервые распускаются под солнцем клейкие листочки на липах, и я словно впервые вбираю их волнующий терпкий дух.

Стою на бывшей нашей улице. Сколько лет прошло, сколько весен прошелестело! На месте нашего дома возвышается девятиэтажка с огромным сплошь стеклянным продуктовым магазином в основании. Туда-сюда бликуют солнцем стеклянные двери. Народ заходит, выходит, смеется, разговаривает, хмурится, молчит, покашливает... Другая жизнь, другие люди, другое время. И ни сухой былинки оттуда, из наших далеких годин. И дом, и голубятню, и яблоневый сад придавила эта могучая гора из железобетона и стекла. В общем-то красивое строение, чье-то, должно быть, родимое гнездо.

Люди продолжают жить и после своей смерти. Они живут, пока живы их друзья. Почему именно только друзья? Потому что речь о Шаихе Шакирове и Николае Сергеевиче Новикове, у которых детей, как известно, не было. Один не успел, другой опоздал...

Шаих скончался через день после схватки с дезертиром, в больнице, не приходя в сознание. Его похоронили на нашем татарском кладбище рядом с отцом. Его провожала вся Алмалы, кроме одного, самого любимого человека — Юльки, которая лежала в больнице, в той же больнице, где лежали и Шаих, и Николай Сергеевич Новиков. Их всех вместе в бесчувственном состоянии доставили туда с Алмалы одним рейсом в двух машинах скорой помощи. Юлька ведь первая обнаружила истекающих кровью Шаиха и Николая Сергеевича. Сначала Николая Сергеевича, а потом, за печью под стеллажами в битой, опрокинутой посуде — Шаиха. И сердце ее не выдержало, какой-то клапан в нем безжалостно (или напротив — сжалившись) захлопнулся, и она легла рядышком со своими друзьями. В клинике врачи сказали отцу, что надежды практически никакой. Но мотор в груди человеческой устройство поразительное. Сконструированное слепыми необразованными силами природы, оно порой вдруг наперекор всем авторитетным мнениям восстает и самоисцеляется. Одним прекрасным утром обреченный вдруг поднимается и своим ходом отправляется домой. Такое же вот произошло и с Юлькой, только домой она не отправилась (слишком степенный глагол), а просто-напросто сбежала.

А Николай Сергеевич прожил еще полгода. Пуля попала ему в живот. Очень сложная операция, длившаяся около пяти часов, прошла, как сказали врачи, удачно. И действительно, уже через неделю он без труда мог говорить и с некоторым трудом читать, делать заметки в блокноте и принимать посетителей. О смерти Шаиха ему не сообщалось. Ему сказали, что Шаих тоже ранен, находится в другой больнице, и дела у него тоже идут на поправку. Легковерный Николай Сергеевич поверил. Он всегда и охотно верил во все светлое и доброе. Да и мы, надо сказать, врали искусно.

Посетителей к Николаю Сергеевичу было не счесть. И среди прочих была та, многие годы будоражившая мое воображение, таинственная Татьяна Георгиевна Родимцева, о которой я слышал многажды, но всегда как-то недомолвленно, всегда как-то с обрывом на полуслове. Появилась она в больнице во время моего дежурства. Маленькая, худенькая пожилая женщина с осунувшимся лицом. Я встретил ее в коридоре и проводил в палату.

Узнав в седобородом старце Николая Сергеевича, она вспыхнула юным, точно с мороза, румянцем, и я вдруг увидел на ее, как мне сперва показалось, невыразительном лице пронзительно-синие глаза.

Я оставил их в палате наедине, появляясь изредка лишь затем, чтобы исполнить кое-какие обязанности сиделки.

Они разговаривали долго. На протяжении всего свидания она держала его большую вымазанную в каком-то темно-буром препарате руку в своей маленькой, белой, словно извиняясь за какие-то давние ошибки, словно согревая и согреваясь после долгих лет его и своего одиночества и словно никогда и ни за что уж она эту руку не отпустит. Она говорила, стараясь при мне называть его Николаем Сергеевичем, но нет-нет, да и слетало с ее уст незнакомое мне и очень близкое ей: «Николенька».

— Сегодня, Николенька, два праздника.

— Каких?

— Благовещение и вербное воскресенье.

— Сегодня? Да нет же, это по старому стилю сегодня, — улыбался, наверное, впервые после операции Николай Сергеевич.

— Ах, — огорченно восклицала она, — когда же я перестану путаться в этих старых-новых временах!

В тот же день Татьяна Георгиевна вписала свое имя в график дежурства у постели тяжело больного и была возле своего Николеньки и в больнице, и дома и затем вновь в больнице до конца.

Не стало его в сентябре. Через месяц после операции начались осложнения. Угасал Николай Сергеевич медленно и мучительно в непримиримой борьбе с подступающей смертью. Умирать ему, с юности равнодушно и трезво относившемуся к своей персоне и к своей жизни, этой сверхмгновенной и сверхмикроскопической в сонмище миров и галактик искорке страстей и желаний, вдруг с появлением Татьяны Георгиевны страстно не захотелось. За неделю до смерти он наивно показывал мне язык и говорил: красный ведь, без никакого налета язык, и аппетит превосходный... Да, да, отвечал я, организм ваш и не думает сдаваться. У него и в последний день был хороший аппетит.

Николай Сергеевич умер с верой, что Шаих жив, что друг его находится на излечении в санатории «Васильево» — это в сорока минутах езды от города, — откуда мы почти ежедневно привозили ему многословные приветы. Николай Сергеевич верил нам. Или так нам казалось?

Похоронили его в тени векового дуба, вблизи обсерватории. Стоит ли упоминать?.. Но это так было, и это, пусть и суеверным образом, но еще раз, хотя бы только и для меня, послужило подтверждением его чрезвычайной в последние дни охоты жить, пылкого желания хоть ненадолго зацепиться, остаться на этом грешном белом свете.. и я после долгих колебаний решил и этот эпизод вынести из пределов моей частной памяти. К стыду нашему, а может, это сама судьба, но мы гроб с телом Николая Сергеевича, заколоченный, готовый к погребению гроб, над могилой не удержали, и он рухнул изголовьем вниз, и Николай Сергеевич, будто живой, взмахнув руками, будто даже пытаясь ими высвободиться из несправедливого заточения, выскочил из неожиданно разверзшейся западни по пояс и замер. Как мы запихивали его обратно — с ума сойти можно.

Жизнь — явление временное. Но пусть это временное было бы во времени попродолжительнее. Что человеку — челу века! — каких-то пятьдесят — девяносто лет жизни. Впрочем, мир наш вокруг и изнутри относителен. Сгинувшим вчера горцу-долгожителю и волжской бабочке-поденке все — и прошлое, и настоящее, и будущее — одинаково и безразлично. Но нам-то, нам, живым, — нет. Смерть для живых самая большая несуразность. А смерть в шестнадцать... Этому просто названья нет.

Два выстрела лишили Шаиха и малейшей возможности своими молодыми, здоровыми силами побороться со смертью. Николай Сергеевич поборолся, но немолодой и нездоровый его организм оказался много слабее сконцентрированной силы нескольких граммов свинца. Зато Киям-абы, заранее объявивший о своей скорой смерти и мирно ее ожидавший, как-то незаметно, сам собою поправился.

Когда я бываю в родном городе, то непременно захожу к нему. На первый мой вопрос о самочувствии он всякий раз отвечает одно и то же, он вспоминает «Эликсир молодости» Николая Сергеевича и высказывает опасение подобно его литературному герою вовремя не умереть.

Киям-абы сильно постарел, но актерской привычке держать голову высоко и без единого седого волоска не изменил.

В его комнате на стене все так же одна-единственная картина — Юлькин пейзажик «Казанка». И еще (не на стене, а в углу комнаты) — чеканка «Белые голуби мира», его давнишняя работа, которую в различных стадиях готовности видели и Шаих, и Николай Сергеевич, которая всем нам очень нравилась и которая на многожданном художественном конкурсе не прошла и первого тура, то есть предварительного отбора.

Наши встречи бывают более оживленными, когда он имеет на руках лично ему адресованные письма от Юлы с Края Света — есть такой мыс на Сахалине. Юлька который год приносит там себя в жертву геофизике.

В такие благостные дни Киям-абы колдует над заварочным чайником с особым тщанием, а я перечитываю вслух листочки, заполненные почти печатными, крупными буквами — Юлька знает, что со зрением у деда плохо (газеты с лупой читает), да и по-русски он всегда понимал неважно, а татарскому она так и не выучилась.

Внук Александр из Москвы, где он при очень приличной научной должности, пишет редко и адресует письма одновременно всем домочадцам.