Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Современная культура с ее упором на визуальность и экшн может интерпретировать климовские тексты просто как набор статичных летних картинок, но здесь важнее другое — в них присутствует “струи незримой легкое движенье”, динамическое перетекание одних природных сущностей в другие, слияние и симбиоз, источник жизненных сил:

Мы вместе с деревом дышали,

Мы поглощали благолепь

И в это утро представляли

Биологическую цепь.

Меня с земли приподымало,

Так крепко ствол я обнимал, —

Я выдыхал, оно вдыхало,

А выдыхало — я вдыхал.

Предопределен авторский выбор универсального образного ряда, через который в стихах преломляется окружающий мир, да это и выбором назвать трудно — реальность сама себя диктует, находя себя отраженной в исконном языке. Дерево, река, гроза, пчельник… Стихи текут как мед и молоко. Отсюда недалеко до фольклорной образности — но, в отличие от нее, пейзаж климовской Чернавы вобрал в себя дополнительные культурные коды, не только природу, но и цивилизацию, обеспечивая не столько топонимическое, сколько объемное мировидение. Казалось бы, похоже на Заболоцкого (“Читайте, деревья, стихи Гесиода”), но пафос Заболоцкого — умное перевоспитание человеком неразумной природы. Вот уж чего у Климова-Южина нет совершенно.

Ключевой образ — пчелы, улей. Подробная технология пчеловодства — как реальность и как метафора. Он сам мед собирает, сам выкачивает из сот — “мед поэзии” в том числе. Вот этот мед — он у него и есть прародитель искусства и философии. Пчелу, как известно, воспитывать не надо. А еще нюанс — она не выносит грубой пищи. И если искусство сродни нектару, то его центральное, знаковое действо — приручение цветка. Именно приручение, а не уничтожение. Добывание меда — это вам не охота и не рыбалка, это их полная противоположность, чистая “минус агрессия”. “Честный пчеловод” не транжирит жизнь и не торопит время, как в погоне или ловитве, как в бешеных ритмах большого города, — он занят медленным делом, он один на один с созданием драгоценной субстанции.

Лирическому герою Климова присуща обостренная чувствительность. Обычно городской житель не может сосредоточиться на мелочах — у него “обожжен” вкус. Привыкший к “клиповому” мышлению, он ищет непрестанно меняющихся сильных впечатлений, ни на одном не фиксируясь. Но жизнь на клочке земли, носом к носу с одним и тем же огородом, укрупняет каждую деталь, поднимает ее до метафизического события, экзистенциального напряжения. “Что не вмещает разум — / Oхватывает взгляд”. Вызревание очередного помидора — чистый хеппенинг, источник эмоций. Эти сильные эмоции касаются не просто мелочей жизни, а просвечивающей сквозь них онтологической глубины.

Первичной формой фиксации сверхчувственного опыта всегда был миф, достраивающий полноту обыденности до универсума, — это как раз умение гармонично “быть” в этом мире. Вот и в “Чернаве” все одновременно обыденно и мифологично. Бродят в книге две великолепные коровы, и обе соразмерны… нет, даже не человеку — грозе! Первую человек видит из окна вагона, вырываясь из города, когда едет наконец — туда, навстречу своим “Эдемским играм”! Эта корова — Изида на фоне классического неба, а “двужильный рев” другой — отражение стихии грома. Вот почему Климов избегает сложной поэтики — лингвистические игры, версификационная изощренность ему не нужны, ведь сама реальность уже избыточна. Только здесь, наедине с собой, в отсутствие циничной и бегущей пафоса публики, он может “услышать наконец себя”, дать себе волю говорить о главном и очень глубоком, выясняя свои отношения с мирозданием. Именно генетическая память “несовременного” языка позволяет ему это делать. При этом лирический герой Климова то и дело играет в классический XIX век, но это не совсем так, у того — свои культурные привязки. Скорее, здесь выражено что-то и вовсе вневременное . Образ вечности проступает у него в самом простом, в главных константах мироустройства. Чернава вся — сквозная метафора, поэтому автор оказывается внутри культуры, внешне сделав жест выхода вовне. Копая грядки — играет в бисер, и тогда между пасекой и огородом находится место литературе, Катулл с Державиным здесь смотрятся естественно, как соседи-собутыльники, как Хрустальный Гарик — который “был меня талантливей во всем: / Поэт, хотя не написал ни строчки…”.

Все это — счастливые игры “земного неверного рая”, обетованного берега, куда нашего героя вынесло, хотя сам он ни за чем не гнался:

Ибо я не рулил, не правил

Жизнью своею в жизни своей,

Сам провиденью весло оставил, —

Сам не плох, а с Богом верней .

А что такое, по сути своей, этот Эдем “не между Евфратом и Тигром”, а “между Доном и Окой”? Место, где гармония царит сама собой. В обретенном раю климовский герой ни с кем не борется и ни с кем не спорит, да ему и незачем спорить — здесь, на фоне безусловности ландшафта, столько грандиозных событий, что страсти социума отсюда смешны. Вот рыбалка — она же медитация. Уходя за удочкой на дно, герой, не ведающий о бритве Оккама, умножает число сущностей своего мироздания сверх необходимости, добавляя к ним еще и потусторонность, где царствует не просто сом, а царь-рыба. “И над плотью его доминирует дух”. А любое дерево — наполненный ветром парус “Арго”, оно же многоочитый Аргус. Мифологией здесь насыщено все, она попросту изоморфна природе. Эллада — в среднерусской полосе, в Чернаве? Почему бы и нет. В “надбытной эпохе, дарованной миру” — своего рода ответ свирепому урбанизму.

Мягкая ирония автора — не только “схватки” в животе, не только избыточная телесность ренессансно-пышного стихотворения про огород, не только пожелание колорадскому жуку “дорасти до арбуза”. Она и в вере в ненаступление “прогресса” — о том речь в “Балладе о шахтерском поселке Пробуждение”, где “однажды бурый уголь откопали за рекой”. Утопия построения коммунизма на отдельно взятой шахте оборачивается брошенными девками с “надутыми на память животами” да не заживленными травой уродливыми отвалами в рязанской степи.

Климовский герой — не просто человек на фоне пейзажа, а человек, продирающийся сквозь пейзаж, тактильно, телесно взаимодействующий с веществом жизни.

Кругом крапива да чертополох

Топырит устрашающе иголки.

Пройдешь, по телу кипятком горох,

Дня три под кожей плавают осколки.

История отсюда тоже виднее, но она крепко связана с мороком пространства. Голоса по воде, они же души мертвецов, — это опять перекличка с Заболоцким периода “Второй книги”. Ландшафт полон ушедшими — среди них не только маленький Вилков, но и неизвестный воин, и великий военачальник. Когда смотришь на армады облаков, отчего бы не поиграть в историю, мысленно рифмуя “грузинского князя” с “корсиканским львом” (хотя имена Багратион — Наполеон в тексте даже не названы).

В боевом построенье выдвигаются цепи вперед,

Дым в усах ветеранов, в молодых — тишины полон рот.

Егеря, лейб-гвардейцы, штандарты… за отрядом отряд.

На командных высотах полководцы империй стоят.

Но где же Евы этого немноголюдного рая? Конкретных женских образов здесь мало, и они плохо различимы (“Ее черты на расстоянье / Преображает встречный свет”), зато есть развертка женской сути во времени — сначала “стервозная” юность, которая “по бедра в воду заходила и обмирала над волной”, потом зрелость, ценность которой означена словами: “там женственность спасает дом” , и, наконец, старость: “О, чудное перерожденье, / В ней быт забылся бытием”. Как редко такое “несовременное” отношение к старости, ныне отвергаемой всей инфантилизирующейся культурой, — не жалость, не стыдливое отвращение, а изумление перед очередной естественной метаморфозой, после которой уже открыты двери Туда…

Можно сказать, что это книга человека, помнящего о смерти, тень которой сквозит в каждом стихотворении. И о памяти — ведь смерть страшна, только когда ушедшие забыты, то есть умерли окончательно:

Кто в них поверит, когда

В Бога не верим.

Современная цивилизация с ее гедонистическим вектором и культом молодости не то чтобы табуирует тему смерти, но не готова согласиться с природным ходом вещей, ёрничает, отворачивается. А Климов-Южин помнит об этом даже в своем раю. Ведь столяр Вилков, который “лежит, не ведая, что умер”, подобно каждому из нас, — никто во вселенском масштабе, что и печально, и утешительно.