Аметистовый венец - Мэгги Дэвис

– Что верно, то верно, не спрашивала. Просто сказала об этом как о чем-то само собой разумеющемся.

Сенред встал и скинул мокрые панталоны. Нагнувшись, он взял один из мешков и растер им ноги и живот. В полутьме чердака его стройное, узкобедрое тело казалось золотистым.

– Элоиза любила смех, веселье. – Его голос звучал резко. – Она уже тогда была знаменита – вся Франция слышала об ученом ангеле из Аржантея. Фулберт просто раздувался от гордости за нее, у него даже хватило глупости попросить великого Пьера Абеляра заняться ее обучением. Абеляр достиг тогда зенита своей славы, он был не только прославленным философом, но и магистром всех нотр-дамских школ. В упоении своими успехами он с презрением взирал на простых смертных. Он читал Овидия, «Науку любви», циничнейший латинский трактат, посвященный соблазнению девушек. Но ни одна из них до Элоизы не казалась ему заслуживающей его внимания.

Сенред еще раз растер ноги мешком.

– Пьер никогда не обладал бы ею, если бы не я, их добровольный посыльный. Я был его рабом, тогда как он был для меня непререкаемым авторитетом, предметом моего беспредельного обожания. И к тому же я был весь захвачен любовью к прелестной Элоизе. Как благородный человек, я переживал за них обоих, за их любовь. Увы, и за свою тоже.

Болезненные воспоминания исказили его красивое лицо. Он отбросил мешок, поднял попону и расстелил ее на сене.

– Это было еще до того, как великий Абеляр наградил ее ребенком и, переодетой в монашку, отослал из Парижа в Бретань, где она могла бы родить без особой огласки. Еще до того, как он заставил ее оставить ребенка и вернуться вместе с ним в Париж. Еще до того, как магистр Абеляр согласился жениться на ней, хотя бы и тайно. Это было еще до того, как бог Абеляр принес монашескую одежду и убедил ее облачиться в нее. А затем уговорил меня отвести ее в Аржантей. – Его голос зазвучал надтреснуто. – Иисусе, сколько раз я спрашивал себя: каким опасным дураком, идиотом может оказаться человек вроде меня.

Слова извергались из него бесконечным потоком – потоком боли и ненависти. Этот длинный, необыкновенно тяжелый день сломал какой-то барьер в его душе. Констанс не могла не видеть, не слышать, какой нестерпимой мукой он одержим. И просто не представляла себе, чем может ему помочь.

Она смотрела на него с состраданием. Его нагое тело было все напряжено, пальцы стиснуты в кулаки.

– И, пожалуй, самым большим безумием было то, что, по замыслу Пьера Абеляра, их венчание должно было быть тайным. Господь знает, что Фулберт был глубоко удручен этим его замыслом; не дай обещания, он был бы рад раззвонить об этом всему Парижу. Но я и то знал, почему Пьер настаивал на необходимости соблюдения тайны. Он просто не хотел, чтобы Нотр-Дам, чтобы весь Париж знали, что он, который проповедовал превосходство интеллекта над всем в мире, пал рабом обычных человеческих страстей. Рабом любви. Влюбился, как простой смертный, в милую, прелестную женщину. Он хотел по-прежнему оставаться незапятнанным проповедником церкви, излучать бессмертный свет разума. А имея жену и хнычущего младенца, он уже не мог претендовать на это.

Посмотрев на нее, он вдруг сказал:

– Ты слышала о его работе «Sic et non»?[8] – Она покачала головой, и он добавил: – Это была и есть величайшая его работа. Изучив Библию, Пьер изложил все имеющиеся в этой святой книге противоречия. С какой целью, ты спросишь? Чтобы мы воспринимали бога не только умом, но и сердцем, полностью сознавая все ошибочное и непостижимое в его учении.

Сенред сел возле нее.

– Почему у тебя такой кислый вид, Констанс? Неужели философия нагоняет на тебя тоску?

Она сказала сдавленным голосом:

– Я не слишком хорошо образованна. Никогда не изучала латынь.

– Я знаю. – Он помолчал немного, словно раздумывая, стоит ли продолжать. – Почему я рассказываю тебе обо всем этом? На все эти размышления меня навела монашеская одежда. Даже сейчас я не могу вспоминать об этом, не вызывая на свет демонов, обитающих в моей душе…

Констанс закусила губу:

– Я слышала почти всю эту трагическую историю. Можешь мне ничего не рассказывать. Моя тетя, приоресса…

Не слушая ее, Сенред продолжал:

– Я умолял ее уехать со мной. Обещал, что не погублю ни ее, ни ребенка, как это сделал бы Абеляр, останься она с ним. Я сказал, что люблю ее, обожаю ее, мечтаю прожить с ней остаток своих дней, оберегая ее от всех возможных напастей. Но она только обозлилась на меня. Ее богом был Абеляр. А он, да провалиться ему в преисподнюю, считал себя пупом мироздания. Даже когда они пришли оскопить его, он не мог отрешиться от своего непомерного честолюбия.

Констанс накрыла ладонью его руку. В другом углу чердака Тьерри и Лвид совсем притихли, видимо, прислушивались к их разговору.

– Успокойся. Все это прошлое, безвозвратное прошлое.

– Прошлое? – Он взглянул на нее пылающим взглядом. – Но ведь именно это по-прежнему отделяет его от нее. Он любит ее, великий Пьер, да, любит, но обращается с ней как с полнейшим ничтожеством.

Констанс с тревогой вгляделась в его лицо. Прежняя мрачная угрюмость исчезла с него. Но теперь перед ней был настоящий безумец с дикими глазами.

– Абеляр читал Овидия, чтобы соблазнить ее, – хрипло произнес он. – И когда Фулберт привел хирурга, чтобы, как он считал, справедливо наказать Пьера за отречение от жены, тот наверняка вспомнил о своем великом божестве Ориджене, готовом пожертвовать грешной плотью ради святой чистоты мысли. И Пьер Абеляр понял, что может еще быть знаменитым.

Констанс усадила его рядом с собой.

– Со всем этим покончено, – шепнула она. – Ты только понапрасну себя мучаешь.

– Ты не понимаешь. – Он никак не мог прийти в себя. – Ориджен был известным церковным ученым четвертого столетия. Он оскопил себя, чтобы никакие мысли о женщинах не отвлекали его от проповедей.

Она не смогла скрыть изумления.

– Я хорошо понимаю ход мыслей Абеляра, – яростно сказал он. – Он рассчитывал избавиться от Элоизы и от унизительных для него плотских соблазнов. Он был достаточно силен, чтобы справиться с Тибо, хирургом и Фулбертом, но предпочел этого не делать.

Сенред весь дрожал. Констанс обняла его за плечи и привлекла к себе. Он повиновался, как человек, погруженный в кошмарный сон.

– Он губит все вокруг себя, – приглушенным голосом проговорил Сенред. – Очень скоро он понял, что, допустив оскопление, совершил величайшую ошибку. Пьер Абеляр возродился не как великий проповедник церкви, новый Ориджен, но как кастрат, изувеченный и опозоренный.

– Сенред…

– Но, как всегда, Пьеру везло. Весь Париж в жалости и гневе восстал на его защиту, сделав его своим героем. По крайней мере, на какое-то время. Однако многие, как и я, ненавидят его. И тогда наш раненый герой обратился против той, кто его любит, и заставил ее переносить те же страдания, что терпит он сам. Он принудил Элоизу уйти в монастырь.