Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский

Да полно! Что же такое с ним происходит? Почему он так волнуется? Может быть, и его жизнь повернула на новый путь? Он тоже готов подпрыгнуть и кричать «ура». А где же Славик? Он там, на перемычке. А Черемшанов? Славный долговязый Сашка! Поглядели бы сейчас на всех нас Лидия, отец, мать, Миша Бесхлебнов!

А вода, отведенная от старого русла, размывала последние преграды перемычки. Уже слышалась команда Карманова по радиорупору:

— Поднять шандоры донных отверстий в плотине!

И опять могучее «ура», сливающееся с шумом и плеском волн, огласило окрестность. Вода рванулась сначала под один поднятый шандор, потом под другой, под третий… Со стороны плотины докатился нарастающий, похожий на шум урагана рев падающей в котлован речной воды. Часть ее катилось теперь через железобетонную плотину, падала с высоты на водосбойные бетонные хребты, переваливалась через край, заливала днище нижнего бьефа. Люди неистово кричали. Мужчины махали фуражками, шляпами, женщины — платками, косынками. Многие бросали в шумящую, пенящуюся реку платок или букет цветов.

— Пошла! Пошла! — разносилось повсюду.

Шоферы вылезли из самосвалов, взобрались на крыши кабин и тоже махали кепками.

Максим забыл о времени, обо всем на свете. Перед ним сияла нежарким сентябрьским солнцем новая река. Она вела себя совсем не как пойманная в ловушку опасная проказница, а как вырвавшаяся на свободу многовековая пленница. Она по-весеннему шумела, швырялась волнами и радовалась вместе с людьми, давшими ей новую вольную дорогу.

Река теперь разветвилась на два рукава, и тот, что несся под эстакадой, под ногами Максима, все еще казался непокорным и враждебным — он ворчливо шумел, а тот, который отделился от главного русла и юркнул в отводящий канал, весело и звонко играл, плескался на солнце.

Максим наконец опомнился, взглянул на часы: приближалось время перекрытия прорана.

…Максим не сумел бы рассказать после, что он испытывал в ту минуту, когда первый самосвал комсомольца Димы Козырева ринулся к прорану. Максим был как во хмелю, во рту пересохло. Его мысли, внимание, чувства приковались только к этой первой минуте атаки на реку, к прорану, к настороженно шумящим внизу волнам, к нескончаемо растянувшейся колонне самосвалов.

Смеркалось — сентябрьский день недолог, — когда подали сигнал о начале перекрытия старого русла. Всюду зажглись огни. Эстакаду и проран осветили пронизывающие тьму насквозь лучи прожекторов. Вечер был теплый и тихий, как весной. Небо усеялось чистыми колеблющимися огоньками звезд. Свет их как бы отступил перед слепящими огнями стройки.

Едва только послышалась команда, за Димой Козыревым через небольшой промежуток последовали остальные водители, которым было назначено открыть движение. Поравнявшись с барьером на эстакаде, Козырев чуть осадил самосвал. Кузов машины уже запрокидывался назад, и груда камней в пять тонн шарахнула в проран с грохотом, подобным удару вешнего грома. Фонтан брызг вместе с пылью взвился высоко в звездное небо, обдал Максима и опорожненный самосвал. В лучах прожекторов заиграла, засветилась самоцветами радуга. Но Дима Козырев не медлил, на полном газу он уводил пятитонку прочь от прорана к месту погрузки.

Оглушенный грохотом камней и шумом вздыбившейся реки, Максим взглянул на часы. Дима Козырев сбросил груз точно за полминуты. От волнения Максима трясло словно в лихорадке. Но он не успел опомниться, как его потряс новый обвал, новый фонтан, еще более свирепый рев реки. Она билась внизу, как заарканенный зверь, бурлила, клокотала, шипела, швырялась брызгами.

Обвалы следовали один за другим, грохот и шум сливались в сплошной гул. Эстакада дрожала под наступающими самосвалами, под напором бушующих волн. Река ревела, бесновалась, кидалась на каменные глыбы, но уже не в силах была разметать их.

В первую минуту Максим не знал, куда лучше смотреть — то ли на клокотавшие внизу волны, то ли на движущиеся мимо самосвалы, то ли следить за правильным сбросом камней. Он оглох, отупел и не сразу пришел в себя настолько, чтобы спокойно руководить прохождением автоколонны и разгрузкой. Он то и дело глядел на часы, поэтому сначала забыл считать машины. Их прошло, может быть, десять, а возможно, и двадцать. Судя по времени, все как будто происходило так, как нужно.

Наконец Максим успокоился, стал засекать время, отмечать про себя каждый самосвал: «Полминуты… Двадцать пять секунд… Три четверти минуты… Минута…»

А грузовики шли и шли. Каменный гром грохотал беспрерывно, река вскидывалась как бешеная.

Карманов, Березов и Дрязгин стояли на диспетчерской вышке. С нее лился густой бело-синий свет прожектора прямо в проран. Вода под ним отсвечивала, как расплавленный металл. Толпы людей бесстрашно облепили берега. Они что-то победоносно кричали, махали руками, бросали в реку камни с таким видом, будто эти камешки могли запрудить ее. Люди ликовали еще больше, чем при вскрытии перемычки. Некоторые думали: реку не осилишь, не преградишь ее, текла она так тысячелетия и будет течь. Но теперь, видя, как все тяжелее вскипает она после каждого сброшенного в нее пятитонного груза, как все ниже становятся фонтаны и слабеют волны, люди начали убеждаться, что и здесь победит человек.

Шум реки становился все глуше, ровнее, а обвальные громы не прекращались, они следовали один за другим с равными промежутками.

Незаметно прошел час, другой. Самосвалы продолжали наступать. Начали действовать земснаряды. Темно-коричневая смесь песка и воды забила из широких, приподнятых над прораном труб-пульповодов. К камням, завалившим проран, присоединился и песок, плотно заиливающий каменную преграду.

Максим потерял счет минутам. Он изредка бросал взгляды на диспетчерскую вышку. Теперь там стоял один Дрязгин. Карманов, Березов и Грачев перешли на другой участок. Максим видел затянутую в плащ фигуру начальника строительного района и, хотя не мог различить его лица, догадывался: оно было по-прежнему мрачным.

Дрязгина не заражала общая радость. Он считал, что поддаваться сентиментальным чувствам в такую ответственную минуту было не только вредно, но и опасно — здесь все должны решать разум и воля.

А главное, он считал общее ликование праздным, преждевременным ж не всегда оправданным.

Командовал он автоконвейером зверски неумолимо, царя над всем, как грозный, разъяренный дух. Жесткий скрипучий голос его то и дело раздавался в репродукторе, усиленный динамиком настолько, что его не могли заглушить ни грохот камней, ни рев плененной реки.

— Восьмидесятый! Поживей разворачивайся! Ведь ты не черепаха!

— Окунев, не задерживайся! Сваливай и мотай дальше!

— Страхов, вы что, заснули?! Не видите — машина задержала ход. Протолкните ее сейчас же! Вы же за высокие темпы! — будто со звездного неба гремел голос.

Окрики Дрязгина резали по сердцу Максима как ножом. В упоении общим движением и трудовым победоносным шумом он мгновенно бросался к замешкавшемуся водителю, «проталкивал» машину, кричал до хрипоты, до натуги, от которой глаза готовы были выскочить из орбит.

— Медленно! Медленно! Темпы — мстительно ревел в репродукторе голос Дрязгина. — Что же это вы, Страхов?! Кричали, прыгали как стрекоза, а на поверку оказалось — пасуете?

Максим суетился, задыхался… Вот ужасно медленно ползет самосвал, газует больше, чем надо, ревет, как племенной бык весной. Из окошка кабины выглядывает красная, разгоряченная физиономия, нагловатая, ухмыляющаяся. Глаза блестят не совсем естественно. Ну конечно, хватил водитель ради праздника! Таких иногда встречал Максим на стройке и у ресторанной стойки: «Дайте двести с прицепом», то есть с поллитровой кружкой пива. А после — лихачевский заезд, авария…

В Максиме взъярилась злоба. Он прыгнул на подножку самосвала, рявкнул изо всех сил прямо в лунообразное багровое лицо водителя:

— Ты, гадюка! Вредитель! Что делаешь? Думаешь, я тебя не знаю?

Странные, выпученные глаза Максима, его ругань сразу подействовали.

Самосвал ускоряет движение, на него напирают другие. И все-таки не обошлось без задержки. При осаживании заднее колесо самосвала цепляется за стальную стойку, буксует… Максим в отчаянии: сейчас будет авария, пробка!

— Вперед! Подай вперед! — надрываясь кричит он.

Веселый водитель подает вперед, осаживает, опрокидывает кузов, и часть груза валится на эстакаду. Шоферы других машин выпрыгивают из кабин, готовые наброситься и растерзать виновника задержки, но того уже и след простыл. «Ах, анафема! Ах, гад!» — слышатся выкрики. Шоферы быстро расчищают завал, кляня своего собрата и снова тянется автоконвейер, опять Максим ведет счет времени по секундам…

А с высоты звездного неба гремит рокочущий бас, как глас разгневанного бога: