Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Объяснитесь.
Вместо ответа Байбак-Ачкасов взял со стола серебряный колокольчик и позвонил. И через пару минут в зал заглянула старуха в парике, в фижмах и в татарских шароварах.
– Милая, тут возникло недоразумение насчет тебя, – мягко обратился к ней Хасбулат. – Надо его развеять. Открой, пожалуйста, рот. Покажи им себя.
Старуха Плакса обернулась к ним и широко распялила свой рот. Клер увидела, что вместо языка у нее в глотке шевелится черный сморщенный обрубок.
– Ей вырвали язык, когда она была невольницей в Серале в Константинополе за дерзость и за то, что плохо ублажала своего владыку и господина, – объявил Байбак-Ачкасов. – А чтобы владыка гарема потом не испытывал угрызений совести, ее зашили в мешок и собирались утопить в Босфоре. Когда ее тащили к Босфору стражники, ее плач случайно услышал Арсений Карсавин, который находился тогда при дворе турецкого султана с дипмиссией. Он выкупил ее так же, как и меня. Он спас ее, приставил ко мне служанкой. А вы говорите жестокость… Да жестокость словно в воздухе витает, как зараза, если присмотреться. Мадемуазель Клер, я в газетах читал, что во время первого путешествия лорда Байрона на Восток он был участником аналогичных событий. Только там бедняжку, которую он соблазнил из своей прихоти, хотя отлично знал, чем ей это может грозить, все же утопили в мешке, словно кошку. А он и пальцем не шевельнул, чтобы ее спасти. Он вам об этом случае не рассказывал?
– Клевета на него, – отрезала Клер. – Мало ли что писали в газетах. Это ложь.
– Неужели? – Хасбулат Байбак-Ачкасов глядел на нее так, что она, вспыхнув, отвернулась.
Глава 24
Оранжерея
Когда, покинув Сколково и его причудливого обитателя, они направились в Горки, Комаровский ни словом не обмолвился о замечании Байбак-Ачкасова о Байроне. И Клер была благодарна ему за это.
Трясясь по ухабам сельских дорог в экипаже, она вспоминала, что Байрон особо хвалился перед ней двумя вещами – тем, что он переплыл Геллеспонт в марте в холодной еще воде, и тем, что он спас ту бедняжку, зашитую в мешок и обреченную на смерть. Дело было в Пирее, находившемся под властью турок. Байрон говорил, что она была служанка в доме, который они сняли, путешествуя по Греции. А он ничего такого и не делал, даже не обольщал ее – она сама как мотылек летела на огонь. Но все случилось, к несчастью, в священный месяц Рамадан, и когда их связь открылась, семья девушки сама приговорила ее к смерти – за то, что она согрешила с иноземцем, гяуром во время святых дней. Байрон рассказывал: узнав обо всем, он вскочил на лошадь, догнал их, достал пистолет и… Он там никого не убил, он заплатил им столько, что они согласились оставить ее в живых, изгнав навечно из Пирея как нечистую тварь.
Он не скрывал этой истории, наоборот, рассказывал ее в лондонских гостиных, преподнося как приключение и авантюрный курьез своих путешествий. К переизданию готовилась его поэма «Гяур», и он всячески привлекал внимание и к ней, и к своим путешествиям на Восток – писатели ведь на что угодно готовы ради литературной славы. Однако приятель Байрона Хобхауз[27] после трех чаш пунша в курительных комнатах рассказывал свою версию тех событий в Пирее. Он утверждал, что, когда девушку в мешке тащили со двора, чтобы утопить в море, лорд Байрон просто смотрел на это из окна.
Клер еще тогда давно решила про себя, что поверит Байрону. Она заставляла себя все эти годы верить тому, что он сам ей об этом поведал. Однако сейчас…
Свобода выбора… О чем щебетал, картавя на французском, тот странный кавказский господин-полукровка… Можно выбирать, чему слепо верить, а что не глядя отметать, считая ложью. Она вспоминала старуху Плаксу, во рту которой шевелился черный обрубок языка, и сердце ее сжималось. Ей казалось, это лишь темный знак, прелюдия к чему-то грозному и страшному, что должно вот-вот явить себя им. Думала она и о Темном – ведь он спас маленького невольника и Плаксу, значит, все же какие-то проблески света имелись в его натуре. Неужели только зло и жестокость притягивали к нему его приспешников? Вспомнилось, как Пьер Хрюнов, его сын, обнимал останки в гробу, называя их своей драгоценностью, и как влюбленная в Темного Аглая, каждый день посещавшая часовню, сидела там, на пороге, словно верная собака на могиле своего хозяина и господина.
И еще Клер внезапно вспомнила то, что было в материалах расследования убийства Темного – те вещи, которые жандарм обнаружил в Охотничьем павильоне и на статуе Актеона. Плети, палки, составленные в ряд в виде лавки для порки стулья… Порванные сыромятные ремни… И та петля из ремня на шее у мраморной статуи Человека-зверя – эта улика почем-то вселяла в сердце Клер особый ужас…
Клер призвала на помощь все свое писательское воображение, желая как-то соединить улики и представить себе… Кожаные ремни, их кто-то порвал, освобождаясь… Или же кого-то там, в Охотничьем павильоне, связанного и избитого плетьми, освободили, убив его истязателя и палача. А потом с издевкой повесили ремень-удавку на шею его мраморного близнеца. Но было ли так или иначе? Клер не могла пока решить. А делиться видениями своей писательской буйной фантазии с Евграфом Комаровским ей отчего-то сейчас не хотелось.
Он сам нарушил затянувшееся молчание.
– Панчангатти-кинжал находился в коллекции Арсения Карсавина в его доме в Горках, если этот La Marmotte[28] нам не лжет, – заметил он, прикусывая во рту по привычке сухую травинку и поглядывая на тихую Клер, что сидела рядом с ним в экипаже. – Оставили нам сию диковину на месте убийства намеренно, как знак Темного, или же просто не смогли выдернуть из тела стряпчего? Убийца в любом случае забрал этот панчангатти из Горок до пожара. Рукоятка панчангатти рогом отделана: попади кинжал в огонь, он бы обуглился. Значит, кинжал забрали раньше. Столько лет он не всплывал. И вот появился вдруг в доме стряпчего. Чудеса в решете. – Он закончил свой английский спич русской пословицей.
– И ничего не решето чудеса, спросить любой локал… пейзан, Евграфф Федоттчч, и он отвечать вам – панчангатти
