Правда выше солнца - Анатолий С. Герасименко

ты весь день-то и спал. Только к ночи проснулся. Заплакал сперва, закричал, в угол забился. Ну, я тебя – на колени, да колыбельную петь. Ты и утих. Потом этак ко мне приник и снова спать…

Акрион чуть слышно вздохнул. Он пришёл в отчий дом до рассвета. Выдержал всё, что последовало за встречей. Сперва – родительская радость: сын нашёлся! Потом – гнев: где бродил, отчего не дал о себе знать? Затем – прощение: поистине, были причины, чтобы забыть на время о родных. После – раскаяние: столько лет не говорили правду, таили от сына подлинную его историю… Наконец – признания, объятия и слёзы, слёзы, слёзы. Солнце взошло, развеялся утренний туман, а Акрион всё сидел рядом с матерью на вынесенной во двор скамейке, слушая и узнавая подробности, которых, в общем-то, знать не хотел.

– А мы-то со стариком уж вовсе отчаялись надеяться, что у нас детки будут. И Деметре жертвы приносили, и Гестии, и Гименею. Даже в Элевсин ездили, и я там, дура старая, на Фесмофориях плясала с молодухами. Всё зря. И тут – такой подарок! Решили, что это боги нам тебя, сжалившись, подарили. Но, видно, за любой подарок богам положено платить. Да не жертвами, а вот так вот, в одночасье. Ох, что делается… Что делается-то…

Наконец, Федра, напричитавшись, нажалобившись, отпустила его и заспешила на кухню. Зычно, хозяйкиным голосом кликнула рабынь, грохнула чем-то железным: сына надобно собрать в дорогу. В опасную дорогу, дальнюю. Акрион украдкой вытер щёку, мокрую от материных слёз. Поднялся со скамьи. Оглянулся.

Киликий стоял у забора, что разделял – или соединял, как посмотреть – два двора, двор Акриона и двор родителей. Старческие руки замком сцепились на ручке клюки, белели костяшками. Борода, обычно вдоволь умащенная маслом, сейчас торчала седым колтуном. Поймав взгляд Акриона, Киликий улыбнулся. Без радости, через силу. Уголок губ его подрагивал.

– Так-то, – сказал он, натужно кашлянув. – Вот такие дела…

Пустил петуха на последнем слове, отвернулся, пряча глаза – правый, здоровый, и левый, заплывший бельмом.

Акрион сам не заметил, как прянул к отцу. Как-то вдруг, разом очутился рядом с ним, сжал в объятиях лёгкое стариковское тело. Задохнулся от жалости и любви. Искал слова, чтобы сказать всё, что было на уме: ведь столько ролей сыграл, столько красивых стихов учил назубок. Кажется, на любой случай мог бы вспомнить подходящую строку. Но ничего не вспоминалось.

– А я… Я про тебя Гермесу рассказывал, – наконец, проговорил он, сглотнув, и отступил на шаг.

Киликий снова кашлянул, рассмеялся хрипло и коротко.

– Вон, значит как, – сказал он, похлопав Акриона по руке. – Самому Гермесу? И что ж рассказывал?

Акрион смущённо улыбнулся:

– Как ты в Афины приехал, чтобы с Сократом беседовать. И про свиток твой тоже.

Киликий недоверчиво поднял брови:

– А что, Гермес читал Сократа?

– Читал? Да он наизусть «Этиологию» знает! – воскликнул Акрион, радуясь, что увёл отца от горьких дум. – Я только про даймоний ему прочёл по памяти – а он подхватил, слово в слово.

– Смотри-ка, – покрутил головой Киликий. – Вот ведь мудрец был Сократ. Подлинно достойный. Даже богам про него известно.

Он вдруг встрепенулся, пристукнул клюкой.

– Я же тебе хотел прочесть оттуда. Сейчас. Сейчас-сейчас…

И захромал в дом. Акрион, оставшись в одиночестве, с внезапной тоской оглядел знакомый – лучше всего на свете знакомый – двор. Низенькая галерея-пастада, алтарь Феба, сарай с облупившейся под самой крышей штукатуркой. Кусты рододендрона у забора, что роняют последние цветы. Земля усеяна яркими лепестками, и пёстрые куры роются в них.

Теперь его дом не здесь, и даже не по соседству. Теперь он будет жить во дворце. С сёстрами и советниками, с сотней рабов и прислужников. Хочет ли он этого? Будет ли это хорошо?

Стукнула клюка, зашуршал папирус. Вернулся Киликий со свитком.

– Вот, послушай, – единственный зрячий глаз суетливо шарил по строчкам, и второй, слепой, послушно, хоть и бесполезно, повторял движения собрата. – Где же… А, вот. Нашёл. «Требуется очень сильный дар провидения, чтобы как-нибудь невзначай, полагая обрести благо, не вымолить себе величайшего зла, когда боги расположены дать молящему именно то, о чем он просил». Понимаешь?

– Нет, – честно ответил Акрион. – То есть, сознаю то, что хотел сказать Сократ. Но не возьму в толк, к чему ты это сейчас...

Киликий нахмурился.

– Трудно говорить о таких вещах, – признался он. – Видишь ли, тебя можно считать счастливейшим из людей. Наставник – сам Гермес, а путь указывает не кто иной, как Феб. Но… они – боги, Акрион. У них свои понятия о жизни, о смерти, о вечности. Будь настороже, блюди себя. Любой шаг в компании бога может оказаться важным испытанием.

Акрион опустил голову.

– Спасибо, папа, – сказал он медленно. – Я… Я буду осторожен.

Через полчаса он вышел со двора, одетый в дорожный плащ, с плотно набитой сумкой за плечом. На душе было гадостно. Снова появилось странное, пугающее чувство, что попал в какой-то старый миф. Вот теперь нужно совершить подвиг, чтобы искупить вину и вернуть себе царство. Отчего же он не чувствует себя героем? Отчего же в сердце его только скорбь и тяжесть вины?

Прошлой ночью вампирши-эринии стали ещё страшней прежнего. Кружились над головой, когтили стоячий воздух потустороннего мира. И ещё они обрели способность говорить. Обвиняли Акриона в смерти Ликандра, в гибели Семелы. «Виновен, виновен, виновен! – визжали они. – Наш, наш, наш!» Он кричал в ответ, что неповинен. Что отца убил, не помня себя, под действием чар, а мать наткнулась на собственный кинжал. Боги, да ведь Акриона даже рядом не было в этот миг! Но вампирши не унимались: «Наш, наш, навеки наш!»

В ужасе он проснулся и долго не мог уснуть. Комкал простыни, лежал с открытыми глазами в дворцовой прохладной опочивальне. Хотел ведь идти к родителям с вечера, но страшная сморила усталость, едва ноги волочил, сил хватило лишь добрести до постели во дворце. Неудивительно – после всего, что стряслось... Да только эринии не дали выспаться.

«О, дай мне сил, Феб, – измученно подумал Акрион. – Они ведь отстанут, когда я верну твой курос в Дельфы? Скажи мне, дай знак…»

Знака не было.

Зато был Кадмил.

Божий посланник ждал, прислонившись к стене соседнего дома. Уплетал лепёшку, заедал из пригоршни сушёным инжиром, поглядывал на небо и в целом