Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Славного Карацупу я, кажется, видел до войны в Харькове, к нам в училище имени Дзержинского, где моя мать преподавала русский язык и литературу, часто приезжали знаменитые пограничники и рассказывали о своих подвигах. Известный фельетонист Рыклин написал даже книжку «Пограничник Карацупа и его собака Индус»[247]. Позднее выяснилось, что эта кличка оскорбительна для индийцев, пришлось собаку переименовать в Ингуса… Должен сказать, что у нас был настоящий культ пограничника и «границы на замке».
Что касается литературных приемов, то они, будучи очень действенным средством произвести более сильное впечатление, сократить время и пространство повествования, могут быть и рассчитаны сознательно, и возникнуть по вдохновению. В Руслане для экономии места эпизоды лагерной жизни помещены в середину повести в виде воспоминаний собаки об уроках его учений: это позволило автору изображать лагерь выборочно, насколько запомнилось Руслану; если бы я эти эпизоды изложил вначале, вышло бы и слабее, и более растянуто, и не так играло на характер героя. Это есть литературный прием, и рассчитан он сознательно. Приемы «остранения» – как Руслану видятся памятники Ленину и Сталину или чтение речей по бумажке – это были случайные находки в процессе писания, буквально «на ходу». Для этого, наверное, нужно хоть немножко почувствовать себя собакой. В принципе, очень даже выигрышные приемы могут явиться во сне – если много и долго о них думаешь. Не знаю, достаточно ли внятно я выразился (23.06.1995, FSO).
* * *
Возвращение Владимова к российскому читателю началось, когда в 1989 году редактор «Знамени» Григорий Яковлевич Бакланов, презрев партийные вопли: «Хватит нам собачатины!»[248] – раздавшиеся после публикации в журнале булгаковского «Собачьего сердца», принял решение напечатать повесть «Верный Руслан». Эта публикация была очень важна для писателя и стимулировала его желание работать: «Мой генерал так и побежал за собачкой».
Глава шестнадцатая
Отщепенец и диссидент
Заколюченные параллели
Преподали нам славный урок —
Не делить с подонками хлеба,
Перед властью не падать ниц,
И не верить ни в чистое небо,
Ни в улыбки сиятельных лиц.
Александр Галич. Вальс, посвященный уставу караульной службы
Колокол звонит
«На меня не надо было вешать “клеймо антисоветчика”, я им стал очень рано», – сказал мне однажды Георгий Николаевич. В молодости он старался найти свой путь в литературной жизни в рамках существующей системы. Но после короткой оттепели наступило похолодание, и молчать стало невозможно. Толчком к первому открытому выступлению против режима был состоявшийся 10–14 февраля 1966-го в Москве суд над писателями Юлием Даниэлем и Андреем Синявским. За неавторизованную публикацию за границей своих произведений Даниэль был приговорен к 5 годам лагерей, Синявский – к 7. Осужденные виновными себя не признали и не каялись, что вызвало общее восхищение и сочувствие в среде интеллигенции.
Власти никак не ожидали той волны протеста, которую вызвали этот процесс и приговор. Шестьдесят два важнейших писателя и деятеля культуры подписали письмо протеста против ареста и суда, предлагая взять «виновных» на поруки. Молодые литераторы тоже остро реагировали на происходящее:
В ЦДЛ меня встретил мрачный Вася Аксенов, день проведший в зале суда, и сказал: «Надо писать». Мы пошли к Гладилину в редакцию «Юности» и сочинили там письмо, которое подписали еще восемнадцать человек. Мы писали о государственном престиже и несовместимости этого позорного судилища с демократией и цивилизацией. О том, что нельзя судить писателя – за публикацию. Текст был короткий, но энергичный. Подписали, сколько я помню, Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский, Окуджава, Василь Быков, Коржавин… Это было именно то письмо, а также письмо шестидесяти двух маститых писателей, выступивших в поддержку Даниэля и Синявского, о которых Шолохов произнес свою мерзкую речь на съезде писателей, сожалея, что в наступившие вегетарианские времена господствует «правосудие», а не «революционное правосознание» времен ЧК, и только поэтому «молодчики с черной совестью», Даниэль и Синявский, «не расстреляны»[249] (ГВ).
Шолохову «за нас всех» ответила Лидия Чуковская: «Приговор двум интеллигентным людям, двум литераторам, не отличающимся крепким здоровьем, к пяти и семи годам заключения в лагерях со строгим режимом, для принудительного, непосильного физического труда, – т. е., в сущности, приговор к болезням, а может быть, и к смерти, представляется Вам недостаточно суровым…
Вы поднялись на трибуну как представитель советской литературы.
Но Вы держали речь, как ее отступник. Ваша позорная речь не будет забыта историей.
А литература сама отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию. Никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от вашей головы»[250].
Письмо Лидии Чуковской, названное Солженицыным «гордостью русской публицистики»[251] и глубоко восхитившее Владимова, было направлено ею в восемь инстанций, три правления разных центров и отделений Союза писателей и пять печатных изданий, мгновенно распространившись в самиздате: «Лидия Корнеевна понимала лучше всех нас, тогдашних, как работает система. Я очень многому у нее научился».
Но в 1966 году молодые писатели по неопытности послали свое письмо только трем адресатам – Брежневу, Косыгину и Подгорному, не сохранив его копии. В результате оно не попало в «Белую книгу» Александра Гинзбурга[252], где собраны материалы о процессе над двумя писателями, и, как выразился Владимов, «не осталось в истории». Подписавших по одному вызывали в ЦК КПСС, и
