Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

покрылось испариной…» (1/247). Все эти «не» спасли жизнь Руслану. Но принять их он «не согласился бы ни за что на свете» (1/250), потому что они означали «нет» основам его жизни – лагерю и Службе.

Лагерь существовал для Руслана, как земное, конкретное воплощение гармонии Вселенной, оттого столько мистики вложено в описание этого собачьего рая:

Мир, огражденный колючкою в два ряда и вышками по углам, залитый светом фонарей, музыкой и голосами из черных раструбов, точно с неба свисающих на невидимой проволоке. Начала этого мира не знал Руслан – и не мог представить его конца (1/275).

И вдруг произошел коллапс этого микрокосмоса. Уже раньше видел Руслан признаки грянувшей катастрофы. Последние дни лагерники вели себя странно: свободно ходили, к хозяевам были непочтительны, даже сдурели настолько, что дразнили собак. Руслан начинает метаться, ища объяснений: побег?! И эту надуманную собачью фикцию он толкует как призыв Службы.

Экзистенциальное значение службы

В начале жизни Руслан помнил школу. Мир двуногих был поделен на две категории. Первая – обожаемые хозяева с глазами-плошками на божественных лицах. Умные, как лучшие из собак, властвующие над жизнью и смертью, как долженствует могущественнейшим из зверей. И человеческое стадо – враждебно-неразумное, серое, «воняющее», «смрадное, ревущее, обезумевшее» (1/240), требующее недоверия и осторожности – зека: «Хотя и двуногие, они все-таки не совсем были люди» (1/286). Руслан воспринял эту шигалевскую иерархию, как святую догму и непреложный закон мироздания:

Бедный шарик наш, перепоясанный, изрубцованный рубежами, границами, заборами, запретами, летел, крутясь, в леденеющие дали, на острия этих звезд, – и не было такой пяди на его поверхности, где бы кто-нибудь кого-нибудь не стерег. Где бы одни узники, с помощью других узников, не охраняли бережно третьих узников и самих себя от излишнего, смертельно опасного глотка голубой свободы. Покорный этому закону, второму после всемирного тяготения, караулил своего подконвойного Руслан – бессменный часовой на своем добровольном посту (1/319).

Руслана научили в школе трем главным истинам: «все всех стерегут»; заключенные должны двигаться в «красивых, стройных колоннах», а «шаг в сторону…»; не доверять никому, кроме хозяев, – чужие руки отравят кусок горчицей. И этой отлично усвоенной науке не противоречил опыт друзей-псов, застреленных хозяевами: боги, они давали собакам службу и пищу и за это распоряжались их жизнью. Руслана воспитали, вложив в ограниченное собачье сознание единственный смысл жизни – Служба. Не борьба за выживание и даже не любовь к хозяину – при всей природной ограниченности собака подозревала ущербное несовершенство «этих прекрасных существ», – Служба делается экзистенциальной осью бытия, Руслановым «не хлебом единым»: «Лучшей наградой за Службу была сама Служба» (1/249). Служба, бесчеловечность которой не была открыта Руслану, вознесена наивной верой пса на степень религиозного служения: «Так он судил о течении времени – и все отслуженное им не просто уходило зря, а отмерялось на этих небесных часах» (1/319). Невозможность исполнения Службы – особенная «невиданная кара» (1/250), наполняющая душу Руслана метафизическим страхом перед «неведомым наказанием» (1/260). С младенчества вошедшая в кровь и плоть животного, Служба оказывается сильнее его жизненного инстинкта.

И оттого неестественная, наполненная губительным мифом жизнь караульных собак всегда кончалась насильственной смертью.

Тема смерти

Смерть присутствует в каждой строке этого напряженнейшего текста. Словами автора: «Псу в первой же сцене вынесен смертный приговор, и все происходящее – только отсрочка исполнения»[236].

В своей девятилетней жизни Руслан был свидетелем нескольких убийств. Первое: автоматная очередь вслед вырвавшемуся из колонны зека. Накануне хозяин «сделал смазь», смял рукой лицо этого заключенного и, подбросив сапогом его очки, холодно и презрительно сказал: «Подбери глаза!» (1/269) И человек выбрал смерть, утвердив свое достоинство и последнее право – на отчаяние. Так трансформировалась теория «волеизъявления» полубезумного Кириллова в советской действительности. Затем последовала смерть без вины виноватого Рекса. Пес засмотрелся на побег лагерника – беспрецедентное нарушение порядка – с любопытством и интересом: божья тварь, он не читал «Бесов». И как живое существо со здоровым жизненным инстинктом могло предвидеть этот страшный бег человека – из жизни? Но и хозяева Достоевского не читали. Зато они «знали», что собака должна была предчувствовать, и застреленный на следующий день Рекс остается лежать на снегу на радость воронью. Позднее Руслан понял: «Сейчас и другое ему пришло – озарение, догадка, отчего Рекс упустил того лагерника: да ведь не мог он ничего предчувствовать заранее, потому что и сам человек не знал, что он через секунду сделает!» (1/269)

Вслед за казнью Рекса приходится присутствовать Руслану при расстреле заключенного, устроившего самосуд над доносчиком-убийцей. И Руслан слышит страстную мольбу, и обещание любви и благословения, и готовность приговоренного жить зверем. И видит равнодушие хозяина, профессионально исполняющего свой долг: «Не боись, я тебе больно не сделаю, как другой какой-нибудь» (1/301), – нормальный и даже неплохой человек. И вдруг он видит реакцию Руслана, дрожащего, охваченного страхом, упирающегося, не понимающего и не принимающего эту казнь во имя неведомых ему принципов. И тогда обрушивается на него злость вохровца, чувствующего свой смертный грех убийцы в животной тоске собаки.

И самое страшное из всех этих убийств – история собачьего бунта, смерти Ингуса и безумия любимого инструктора.

Началось с доноса. Главный хозяин, – «конечно, справедливый, но зверь» или «все ж таки зверь, хотя – справедливый» (1/315), как характеризуют персонаж его же подчиненные, – в наказание за «обсуждение судеб родины» (1/309)[237] гонит заключенных работать на пятидесятиградусный мороз. И за отказ «применяет санкцию»: насмерть замораживает их ледяной струей. И тут возникает собачий бунт. Вожак его – Ингус, существо высшего происхождения и особого склада. Ингус пришел в этот мир с врожденным, неведомым другим собакам знанием, с «поэзией безотчетных поступков», с тоской и непредсказуемостью (1/307). Он совершенно не годится для лагерного мира, в котором все определено без сложностей, глубин (недаром у вохры глаза-плошки) и противоречий. И на этот мир восстает безрассудный пес, не перенесший зверского преступления людей:

Если бы кто-нибудь разгадал собачьи молитвы, он бы узнал, что это одна и та же извечная жалоба – на свою немощь проникнуть в таинственную душу двуногого и постичь его бессмертные замыслы. Да, всякий зверь понимает, насколько велик человек, и понимает, что величие его простирается одинаково далеко и в сторону Добра, и в сторону Зла, но не всюду его сможет сопровождать зверь, – даже готовый умереть за него, – не до любой вершины с ним пойдет, не до любого порога, но где-нибудь остановится и поднимет бунт (1/313).

В бунте Ингуса – отрицание власти