Кровавый век - Мирослав Попович

Ф. Э. Дзержинский

Ничего странного нет в том, что вокруг чекистских подвалов, забрызганных кровью и остатками костей и мозга, вертелись тучи каких-то людишек с нездоровым влечением к смерти. Безразличные ремесленники расстрела; упоенные исступлением запредельного, вечно пьяные или накокаиненные коммунистические хлестаковы; педантичные добросовестные работники, опустошенные приказом партии выстрадать все до конца; люди, которых закрутила жизнь и заставила привыкнуть ко всему, чтобы выжить – все эти исполнители были нужны запущенной машине террора. В камерах неограниченной властью пользовались следователи-садисты. Так, в Харькове до Деникина хозяином сотен жизней был комендант ЧК Саенко, который, всегда как будто во хмелю, круглосуточно мучил людей с помощью кинжала и револьвера, влетал в камеры, весь забрызган кровью, с криком: «Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии!»[185] О кошмарах Киевских подвалов ЧК в 1919 г., во времена, когда украинскую ЧК возглавлял Лацис, поведал отчет сестер российского Красного Креста международному Красному Кресту в Женеве. Ужасные картины открылись после прихода деникинцев в Одессу летом 1919 г. Здесь в ЧК было все: кандалы, темный карцер, розги, нагайки и палки, сжатие рук клещами, подвешивание и тому подобное.

Это – ассенизаторы революции, чернорабочие террора. Но в черную работу так или иначе вовлекались все.

Всем известно свидетельство Горького, как Ленин любил Бетховена. «Ничего не знаю лучше “Apassionata”, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!

И, прищурясь, усмехаясь, прибавил невесело:

– Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, – должность адски трудная!»[186]

В годы революции и Гражданской войны, в первые полтора десятилетия коммунистической власти сложилась особенная философия террора, которая заменяла собой правовые нормы.

Бетховена играл Ленину в эмиграции врач М. С. Кедров, когда приезжал из России. После революции Кедров заведовал в ВЧК Особым отделом и тогда, по-видимому, уже был психически нездоров. По данным Мельгунова, он и его вторая жена, Майзель-Кедрова, в Архангельске лично расстреливали десятки и сотни людей, в том числе гимназистов. За «шпионаж» в Бутырку отправлялись даже восьмилетние мальчики.

В двадцатых годах в России создавалось немало художественных произведений, где откровенно описывались ужасы Гражданской войны и жестокость ЧК. Один такой роман – «Два мира» Владимира Зазубрина, сибирского писателя-коммуниста, – показывал кровавую жестокость обеих воюющих сторон; о нем, по словам Горького, Ленин сказал: «Очень страшная, жуткая книга…» В 1923 г. Зазубрин написал повесть «Щепка», которую журнал «Сибирские обогни» напечатать не осмелился. В 1937-м или в 1938 г. Зазубрина расстреляли; повесть его сохранилась не в архивах НКВД, а в отделе рукописей Ленинской библиотеки и опубликована в 1989 г. в «Сибирских огнях» (№ 2) и «Енисее» (№ 1).

В этой повести Зазубрина главное действующее лицо – глава губчека Срубов, коммунист из интеллигентов – спускается в подвал, чтобы руководить расстрелом очередной партии заключенных. Член коллегии Моргунов, который «впервые в ЧК», идет с ним – «посмотреть». Арестованных связывают по пять человек, раздаются выстрелы, они падают, в подвале нестерпимо пахнет порохом, по́том, испражнениями, кровью, – лежит парное человеческое мясо. Трупы на бечевках вытягивают через люк, сбрасывают в машину, кровь засыпают песком. Чекист Соломин, бывший крестьянин, воспринимает все по-хозяйски спокойно, ногами уминает трупы в яме. А Срубов закрывается в кабинете и пьет спирт. На стене кабинета – портрет Маркса в белой рубашке. Срубову мерещатся следы крови, белый и черный пауки. Он хочет создать машину, которая быстро, безукоризненно и, главное, анонимно убивала бы осужденных. Отец Срубова, доктор медицины, расстрелянный в ЧК за создание «Общества идейной борьбы с коммунизмом»; перед смертью он передает привет сыну-чекисту. Срубов безгранично предан Революции, которую воспринимает как «бабу беременную, русскую, широкозадую, в рваной, заплатанной, грязной, вшивой холщовой рубахе» – он любит ее такой, какая она есть. При обсуждении вопроса, должен ли быть гласный суд или же негласная расправа, Срубов пылко выступает за расстрелы списком: «Чека есть орудие классовой расправы. Поняли? Если расправы, так, значит, не суд… Для нас важнее всего социальное положение, классовая принадлежность». В конечном итоге Срубов сходит с ума, его место занимает Соломин.

Критик В. Правдухин в те времена писал, что Зазубрин нарисовал «внутреннюю трагедию героя революции, который не выдержал в конечном итоге подвиг революции». Со всей большевистской страстностью Правдухин разоблачал «никудышную кантовскую идею о самодостаточной ценности каждого человека» и подобные «атавистические понятия».[187] Критик был, конечно, в свое время тоже расстрелян.

Обращает внимание частая в «пролетарской литературе» тема убийства чекистом своего отца (Зазубрин), матери (Волновой). Вообще, героизм чекистов тогдашняя литература видела не в их ненависти к врагу, а в способности переступить через все, сохранив рыцарство – «холодную голову, горячее сердце и чистые руки» (Дзержинский). Идеология революционного террора – не адские страсти классовой злобы, а торжество несокрушимой холодной целесообразности.

В преисполненной искреннего революционного романтизма повести Виктора Кина «По ту сторону» комсомолец Безайс иллюстрирует этого «человека без трагедий» эпохи Гражданской войны: «мир для Безайса был простым. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уже послезавтра наверняка. Он не мучался, не ставил себе вопросов и не писал дневники. И когда в клубе ему рассказали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он сказал: «Ну, что ж, так и нужно», – потому что не находил для купцов другого применения… Безайс взялся как-то читать «Преступление и наказание» Достоевского. Дочитав до конца, он удивился.

– Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров всего лишь про одну старуху!»[188]

А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» цитирует редкие издания той поры, где с удивительной непосредственностью изложена вся философия террора. Вот что писал тогдашний председатель Реввоентрибунала республики латышский коммунист К. Х. Данишевский: «Революционные Военные Трибуналы – это в первую очередь органы уничтожения, изоляции, обезвреживания и террора врагов Рабоче-крестьянской отчизны, и только во вторую очередь – это суды, которые устанавливают степень виновности данного субъекта».[189] Расстрел «не может считаться наказанием, это просто физическое уничтожение врагов рабочего класса».[190] «Революционный военный трибунал – это необходимый и верный орган Диктатуры Пролетариата, который должен через неслыханное разорение, через океаны крови и слез провести рабочий класс… в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».[191]

Теми же идеями преисполнен и бывший прапорщик-главнокомандующий Н. В. Крыленко, который перешел по собственному желанию (поскольку не согласен был с использованием бывших офицеров в Красной армии) в Наркомат юстиции по ведомству исключительных судов. Вплоть до эпохи Вышинского Крыленко – один из главных теоретиков и практиков красного террора. В книжечке, которая вышла в 1923 г., Крыленко подчеркивает, что трибунал – не суд: «Трибунал является органом классовой борьбы рабочих, направленным против их врагов» и должен действовать «с точки зрения интересов революции… имея в виду наиболее желаемые для рабочих и крестьянских масс результаты».[192] Люди же – всего лишь «определенные носители определенных идей… каковы бы ни были их индивидуальные качества, к нему (человеку. – М. П.) может быть применен только один метод оценки: это – оценка с точки зрения классовой целесообразности».

Н. В. Крыленко

Все это – ужас. Но Солженицын напрасно отождествил этот ужас с более поздним, сталинским ужасом. Это – совсем иной ужас, нежели кошмары сталинской поры, не философия Вышинского. Принципиальным ее признаком является отсутствие понятия вины и наказания, которые полностью заменены холодным рациональным критерием целесообразности.