Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Из блиндажа показалась голова связиста в съехавшей набок каске.

— Товарищ капитан, связь с полком оборвана. Есть только со второй ротой.

Гармаш злобно выругался, приказал:

— Через пять минут чтоб связь была.

Бледный связист, как мышь, юркнул по склону вдоль кабельной нитки.

В воздухе стояло напряженное затишье, как перед ударом грома после вспышки молнии. Казалось, вот-вот, в следующее мгновение произойдет что-то ужасное, непоправимое. От тишины звенело в ушах. Горячий запах окалины першил в горле. От просвечиваемой солнцем пыли все окрасилось в тревожные мутные тона. Расплывчатые тени тянулись по земле. Алексей вдруг подумал, что это и есть тот самый последний момент преследующего его кошмара, когда все должно прекратиться и исчезнуть раз и навсегда. После этого уже не будет ни ощущения горестных утрат, ни той родимой красоты, которая так полно открылась перед ним сегодня, когда он увидел освещенный утренним солнцем простор — приднепровские поля, луга, села и хутора.

Над головой уже ширился низкий стонущий гул. У переправы на той стороне Днепра слабо застучали зенитки.

— Так и есть. Начали с авиации! — крикнул Гармаш, направляя в небо бинокль. — Не меньше двадцати штук. Гляди, комиссар!

Алексей поднял голову. Одномоторные пикирующие «юнкерсы», с неубирающимися шасси, похожими на выпущенные ястребиные когти, заходили со стороны Днепра, с солнечной стороны, чтобы удобнее было высыпать на переправу и на участок батальона весь свой груз. Часть их, не обращая внимания на зенитные разрывы, уже делала заход на переправу. Воздух звенел и дрожал от рева моторов.

— Ну, комиссар, коли выдюжим, — честь нам и слава, — сказал Гармаш и тут же забушевал: — Ты вот говорил, что твой братуха — истребитель. Где же он, сопляк, извини меня, болтается? — Гармаш погрозил небу кулаком. — Эх, сейчас хотя бы троечку наших тупоносиков. Мы бы всыпали гитлерякам жару…

Алексей молча кусал губы. Он тоже в эти дни не раз с обидой вспоминал о брате. В его воображении Виктор как бы олицетворял собой всю советскую авиацию. О том, что Виктор мог сражаться на другом, не менее ответственном участке, что на фронте в тысячи километров были десятки и сотни таких же важных направлений, нуждающихся в защите авиацией, — он в такой момент почему-то не думал.

И тут случилось то самое, о чем только что говорил Гармаш: в самую гущу бомбардировщиков ворвалась неизвестно откуда появившаяся шестерка советских «ястребков» и в две-три секунды разметала вражеский строй. Правда, один «ястребок» тут же вспыхнул, как сухой лист, и упал за Днепр, но остальные упрямо вились вокруг «юнкерсов», и было слышно, как наперебой рокотали в небе пулеметы. Советские летчики бросались на «юнкерсов» с исступленной отвагой, и это видели все на высотке. Азарт воздушной битвы передался и пехотинцам. Прошло еще несколько секунд, и один «юнкерс» отделился от общей стаи и, быстро снижаясь, выпуская темноватый дымный хвост, потянул на запад. Хор ликующих криков прокатился по окопам батальона.

Алексей тоже что-то кричал, размахивая руками. Из глаз его текли радостные слезы. Бойцы приободрились.

— Голубчики! Соколики! Дайте же жару проклятым фашистам! — слышалось в окопах. — Нажми, нажми! Клюй же его, гада, в хвост!

Когда звено «юнкерсов» все-таки прорвалось к переднему краю, все чувствовали себя спокойно, и никто не сдвинулся с места. Только несколько молодых бойцов из третьей роты при виде пикирующих «юнкерсов» кинулись было бежать, но их во-время остановил капитан Гармаш, заставил залечь. Бомбежка немцам не удалась: только небольшая часть бомб упала на позиции, остальные — в Днепр или на дорогу.

Когда Алексей пришел в третью роту, там бойцы уже приготовились к отражению танковой атаки. Все пехотинцы, за исключением тяжело раненных, отправленных на левый берег, были на своих местах.

Капитан Гармаш нервно ходил по окопу и грозил:

— Я вам покажу, драполазы чертовы!

Бойцы опасливо косились на своего «цыгана». Нескладно высокий Пичугин стоял тут же с злым, пожелтевшим лицом. По его глазам Алексей сразу заметил: угрозы капитана только портили дело. Из лощины надвигался железный рокот, и по окопам пронеслось зловещее: «Танки… танки!..»

Алексей подошел к Гармашу, оказал так, чтобы никто не слышал:

— Ведь это же смешно, комбат.

— Почему?

— Брось, говорю, ребячество. Кому ты грозишь! Разве наших людей этим в бой зовут!?

Капитан окинул комиссара недоумевающе-презрительным взглядом.

— Уговаривать будешь? Беседу проводить? — недобро сощурился он. — Так ты опоздал. Они уже идут, слышишь?

Танки действительно приближались. На левом фланге, прикрывавшем выход на дорогу, надсадно и часто загромыхали полковые пушки.

— Погляжу, какими словами ты будешь теперь увещевать трусов! — злобно крикнул Гармаш.

— А разве у нас много таких, которых надо увещевать? — просто спросил Алексей и, увидев всегда веселого, напуганного бомбежкой бойца Шурупова, стоявшего у бруствера и приспосабливавшего гранаты, подошел к нему, положил на плечо руку:

— Ну что, Шурупов? Страшно, а?

Шурупов смущенно опустил руки, доверчиво улыбнулся:

— Я танков не боюсь, товарищ комиссар, а вот самолетов… Ведь ты их в небе не поймаешь!..

— Ну, поймать можно. Нужно только не бегать, а вести по самолетам огонь из всех видов оружия, — сказал Алексей.

…Бой с танками разгорался. Алексей перешел на позицию первой роты. Первое, что он увидел там, — это могучую медвежью фигуру Гомонова. Он стоял, нагнувшись к брустверу, широко расставив толстые, обрубковатые ноги, и держал наготове счетверенную связку гранат. Но с этого момента все перепуталось в сознании Алексея, и он уже не мог следить за молниеносно сменявшимися перед его глазами картинами боя.

…………………………………………………………………………………

Ровно в восемь часов батальону Гармаша было приказано отходить. Оглохший и наглотавшийся пыли, в изодранной до пояса гимнастерке, Алексей полз по колючей, высушенной солнцем траве к Днепру и изредка останавливался, чтобы выпустить из автомата в перебегающие по полю грязновато-серые согнутые фигурки короткую очередь. Прорвавшиеся через рубеж танки ревели где-то слева; там, захлебываясь, лязгали раз за разом полковые пушки, где-то вблизи полоскал огнем станковый пулемет. Это работали Дудников и Хижняк, не пуская немецких автоматчиков на дорогу, — немало они покосили их в тот день, и фашистские офицеры, обрушивая на хорошо замаскированную пулеметную точку целый обвал мин и снарядов, бесились от ярости.

Все смешалось вокруг Алексея — вздыбленная земля, тела убитых, кровь раненых, громкие выкрики, рев моторов, взрывы бросаемых под гусеницы танков гранат, хриплая команда командиров; все так быстро мелькало перед ним, как бы громоздясь друг на друга, что Алексей весь отдался одному потоку, который увлекал его куда-то назад, к переправе.

Он только изредка видел рядом с собой то Пичугина, то Шурупова, то Гомонова, то капитана Гармаша, а однажды перед ним промелькнули лица Ивана Дудникова и Миколы. Они торопливо устанавливали за кустом в свежей воронке свой раскалившийся «максим».

Пулеметчик Василий Копытнов все время следовал за комиссаром, отстреливаясь короткими, хозяйственно-расчетливыми очередями.

Капитан Гармаш отходил со второй ротой. Теперь уже прикрывал отход только единственный третий взвод третьей роты, в нем осталось не более пятнадцати человек. На обратном скате высоты вскипали шквалы огня, и землисто-черные кусты минных разрывов поминутно вырастали на ней.

В самый напряженный момент боя Алексей на короткое время очутился в маленьком окопчике, где-то у самого Днепра. Окопчик был узкий, вырытый кем-то наспех, с нависшим по краям высохшим бурьяном и уже опаленными августовским солнцем бледноголубыми, как бирюзовые камешки, отцветающими васильками. Днепровский свежий ветерок покачивал их грустные венчики на тонких нежных стеблях.

Тяжело дыша, Алексей с разбегу плюхнулся в окопчик и неожиданно увидел сквозь облачко взвихренной пыли военфельдшера батальона Нину Метелину. Она быстро и ловко перевязывала раненого.

Перед ним возникло обожженное солнцем до красноты лицо женщины с чуть вздернутым маленьким носом и серыми миндалевидными глазами. Несмотря на необычность обстановки, Алексей все же успел заметить одну незначительную подробность: пепельные, подгоревшие на солнце волосы Нины были собраны на затылке смешным узелком (война, опасность — и вдруг этот трогательный, наивный узелок!); глаза смотрели с грустной укоризной, как будто говорили: «Вот видите, что делается? Много ли мне придется еще перевязывать?»

— Несите раненого к переправе! Мы отходим! — разгоряченным, злым голосом крикнул Алексей двум сидевшим тут же в напряженной позе нестроевым красноармейцам-санитарам.